Артур Шевененов - Резидуаль

Не знаю и не стану судить на данном этапе, насколько близки талебова «штанга» и мой « леверидж-опцион » открытости. (Обязаны ли мы вообще в чем-либо сходиться сверх того, что оба исповедуем Православие, где поощряется согласие о главном и разномыслие в прочем?) Но его избыточный фатализм граничит со своей противоположностью – недолжным волюнтаризмом. Ибо первый исповедует агностическое неведение о природе и истоке значительных, судьбоносных событий (многие из коих – поворотные моменты – вполне рукотворны и структурно примитивны, а не только реплицируемы), в меру принципиальной критики [платоновости] как этакого рода постмодернового отвержения структур как таковых, включая ведение истоков и отношений, или переходов. Последний же (волюнтаризм в дизайне квазипортфеля выбора ) словно назначает заведомо произвольные веса, соответственно, большему и малому рискам. Положим, магнитуды Х и х либо их распределение (Х, х) и впрямь экзогенны, тогда как баланс весов меж ними – единственное и достаточное, что можно выбирать для оптимизации эффективности чаемых выплат: Шарп-метрики и пр.

Но реальность красивее, ежели веровать в таковую возможность – или балансировать меж мерами красоты.

Так, модель жизнеутверждения обнаруживаем и у Антония Сурожского, причем со ссылкой на Виктора Гюго: «если юности свойственен огонь в глазах, то старости приличествует очами же излучаемый свет». Столь же правдоподобно (и мнимо приписываемо православности) культивировать приготовление к смерти, причем в смысле отрицания временной жизни как суеты, сколь необходимо обличить сей миф как слабую форму лжесвидетельства. Антоний предлагает ценить жизнь, памятуя, что оборваться все это – суета купно с возможностью любить – может в любой миг. Здесь и только здесь «поворотный момент» непроизволен , как исконен и фатализм конструктивный .

Но, рассмотрев, не найдем ли приложения принципа, пронизывающего наше повествование красной нитью с первых строк: простота – о полноте ? Не всякий миг в отдельности может или должен быть исполнен смыслом, не всякое и событие само по себе, но – в связи с прочими (что предлагалось изначально и как историографический принцип, альтернатива обеим крайностям) или же на некоей полноте – «времени», усилий, ресурсов. Тогда приносится плод, вершится простое вполне. Причем полнота сия может охватить и целую жизнь, а не отдельные интервалы; но всяко не может и не должна жизнь как таковая оказаться тщетною или равно видимо бессмысленною. В любом случае, тогда, апостериорно, опрощаются как магнитуда, так и вес (причем не столько ожидаемого платежа-плода, сколько реализуемого) – эндогенизируется то и это, более не балансируя меж извнешним и априорным.

Так не проявить ли гуманизм об икономии , снисходя к немощам благоупасаемых? Что и делаем, призывая не размениваться : на худшее, меньшее, суетное и бессмысленно же расточительное. Чем экспериментировать, выбирая на мириаде меньшего, не проще ли обратить взор к полноте? Впрочем, это может потребовать честности предельной, весьма рискованной – едва ли терпящей априорную лояльность или безусловный деферент к авторитетам. Посему, тестируя Православие с тысячи подходов, я и остаюсь верным, что не частного держался и не идолам удобной условности кланялся. Но о сем частном в конце реализуется целое и полное – то, что роднит розных сперва принципиальной открытостью, затем и доказанностью надежного. Словно воплощение традиции в чистом виде – не наслоение охраняемых мифов и заимствований, но то исконное, что связуется с окончательным , как Усия – с Троичностью, указывая на полноту видения Единства. Резидуали , о коей речь позже. Пути, о коем и реализуется на деле жизнь, при всем потенциале путей альтернативных, априорных. Примерно как с Землей, этой точкой сходимости жизни и разума – малым пересечением многого, «узкими вратами». Когда ни времени, ни ресурсов искать далее, уклоняясь в суетные игры, уж нет. Да и имелись ли?..

Сколь красива апостериорная щедрость учения и этнокультурного кода, готового делиться и знакомиться, столь нелепо и неказисто стремление тиранично навязывать и постулировать необходимость в достаточном (а тем паче – в недостаточном, как и вообще подмене одного другим). Чем грешат и окоснелый «научный метод», и либерализм (не терпя ни альтернатив, ни ответственности пропорционально власти) – иронично ровно в том редком случае, где демократия не только полезна, но и необходима, в смысле реализации свободы о мысли , а не о бегании мышления как издержек либо потенциала опасного инакомыслия. Сколь прекрасно и торжественно смиренное осознание недочетов и мены, столь уродливо горделивое непризнание того и сего. Но стоит ли дивиться тому, сколь чужды автоморфности идолы? Сколь богопротивны в том, как не признают ими же поставляемых законов, мня себя иммунными, неизреченными, всевластными вне жертвенности и праведности.

А меж тем, инквизициям (методам, клубам-режимам) не мешало бы… исповедаться, покаяться, обратиться – как минимум, пройти инквизицию же. Иного пути к восхождению, воскресению, творчеству как творению из ничего, нет. Сама по себе критика всякой альтернативы как таковой есть род опасной прелести. Род риска , неприемлемого всем – самой жизни. Опасности ультра экзистенциальной. Как следствие отказа от ультра либерализма (полной свободы искания в доброй совести) и ультра реализма (поиска главного – реальности, что стоит за так или иначе тестируемыми видимостями). Правоверия как такового. Которое не сводится к банально-спорной взвеси гедонизма и аскетизма, смешанной стратегии меж крайностями – ни к эллинской мере, ни к западной умеренной размеренности. Но к мудрости как третьему, объемлющему, восходящему без возношения, любвеутверждающему без заклания правды-как-таковой. И без поиска смысла в прагматично-упрощающем, коллективном бегании такового.

Проходя мимо храма, привычно ощутил наплыв домыслов «вдогонку» и мыслишек «в развитие». Так нередко случается и при посещении храма, причем не вполне ясно, так ли бесспорно хорошо сие явление: не род ли суеты с отвлечением от молитвы и богомыслия? Но и этак рассуждая, рискуем похулить, а вместе явить неблагодарность. Посему – осторожнее в различении! Впрочем, и здесь остается невыясненность, где именно предстаю худшим православным христианином: в том ли, как манкирую литургиями в пользу суемысленных прогулок, как ловлю жадно догадки и жертвую молитвенной сосредоточенностью (умн ы м деланием) – или как норовлю «напасть» на собрата по вере вроде Талеба, а то и на одного из «отцов-основателей» уже хотя бы тем, сколь рьяно отрицаю стояние и на их плечах? Но, возможно, ровно так и лучше, и неизбежно? «Ибо надобно среди нас, братие, бывать разномыслию…»