Леонид Исаенко - Привидения живут на литорали. Книга вторая

Возможно, камень, лежавший на стыке течений, был не только общежитием различных видов и размеров мурен, но и служил местом, откуда удобнее всего нападать на проплывающих мимо рыб. Вероятно, поэтому они и не торопились уплыть подальше.

Сами мурены не являются объектом специализированного промысла или даже любительского рыболовства, хотя по некоторым данным их мясо довольно приятно на вкус. Дело в том, что в уловах наших судов они практически отсутствуют, так как живут в скалисто-коралловых биотопах где мы не тралим; а население прибрежных стран северо-западной части Индийского океана исповедует в основном мусульманскую религию, запрещающую употреблять в пищу не только свинину, но и мясо рыб, не покрытых чешуёй.

Скажите откровенно, часто ли вам доводилось плавать вечером, тем более ночью в незнакомом месте, испытывали ли вы при этом как днём желание нырнуть и побродить среди коряг и водорослей? Если доводилось, то вы поймёте моё состояние, ту вроде бы беспричинную жуть, как ночью на кладбище, которая наваливается отовсюду, и хочется непременно оглянуться, и со всех сторон ожидаешь неведомой напасти и всякая чертовщина лезет в голову.

Оставив на песке полиэтилен с фотоаппаратурой и переборов в себе оторопь, вползаю в воду, на всякий случай, сам не знаю какой, достаю нож. Я спешу, помня, как скоротечны тропические сумерки. Заходящее солнце даёт мало света и на земле, а мне очень хочется на прощание заглянуть к муренам, возможно, удастся подсмотреть, как они охотятся.

Против ожидания, вероятно оттого, что присмиревший океан не взвеивал со дна песок, а дневная муть осела, под водой оказалось гораздо светлей и виделось, к моему удивлению, дальше, чем днём. Мимо меня проплывали стайки каталуфов – мелких плоских рыбёшек, обитающих в пелагиали где-то за рифом; днём их здесь я не видел. Сейчас они собирались в клубок, прижимались к выемкам и, вяло пошевеливая плавниками, зависали в воде. Я узнавал памятные по дневному посещению камни и коралловые массивы. Вот в зыбистой подводной дали уже затемнел камень с муренами, как вдруг странная, плохо различимая на фоне дна, словно бы двухголовая и горбатая рыба, явно кравшаяся меж камнями, привлекла моё внимание. Я нырнул и пригляделся, пытаясь определить этого сумеречного монстра, одновременно поражаясь мертвенности, затаённости пейзажа, не оживляемого причудливыми силуэтами разноцветных рыб. Они куда-то попрятались, а вместо них появились другие. Крупные летринусы промелькнули рядом, а вдали проплывали ещё какие-то сизоватые тени, неопределимые на таком расстоянии.

«Монстр» неторопливо подплыл-подполз к расщелине, призадумавшись, остановился и внезапно стал уменьшаться, постепенно превратившись в обыкновенного каменного окуня, одного из тех, к кому я заглядывал в убежище днём. Тут только я прозрел и сообразил, что он плыл вдвоём с муреной, тандемом, держась сверху у самой её головы. Небольшая, около семидесяти сантиметров, мурена, не задерживаясь, скрылась в щели, а окунишка, чуть побольше ладони, остался снаружи. Неожиданно он метнулся в сторону к другой щели и что-то там произошло… Что? Я не понял. Но окунь привсплыл над грунтом, а из щели выползла мурена. Она посмотрела на окуня и заструилась дальше, а он снова пристроился над передней частью её туловища.

Не теряя их из вида, припадая к камням, отталкиваясь ножом, я следовал за ними. Вскоре мурена снова вползла в довольно обширную полость, окунь последовал за ней, но дальше хода ему не было, и из полости высунулся его хвост, а затем и грудные плавники, окунь отрабатывал назад, но голова его по-прежнему оставалась в полости.

Я тоже попятился, до тех пор, пока не сместился таким образом, что мне стал виден и хвост окуня, и его голова, закрывавшая вход в полость. Сумерки неостановимо сгущались, под водой стемнело, и я подполз ещё ближе. В этот момент какая-то рыбёшка попыталась вырваться из укрытия, но увидев окуня метнулась назад и оказалась в пасти подоспевшей мурены.

Я приподнял голову и снял маску, делать под водой больше нечего. И хотя на фоне светлого неба на западе ещё золотились отроги дальних гор на полуострове Литл-Аден, сумерки густели с каждой минутой, пора было возвращаться.

Теперь, когда мы немного ознакомились с поведением и нравом мурен, следует развенчать одну легенду, в той или иной форме кочующей из книги в книгу при любом упоминании об этих рыбах. Правда, задолго до меня это сделал Пьер де Латиль в своей работе «Подводный натуралист», изданной во Франции в 1951 году и посвятивший этому целую главу – «Морские угри и мурены, или как создаются репутации».

Но даже после того, как Латиль расставил все точки над «i», тем самым закрыв вопрос, раз от раза миф о кровожадности мурен все же всплывает самым причудливым образом. Скорее все же миф о кровожадности развращенных римских патрициев, которые додумались откармливать мурен рабами.

Итак, дадим слово Латилю. Поведаем о том, как создаются легенды, и каким образом угри превратились в мурен, пожирающих рабов.

Начало всему положил Сенека. Вот, что он пишет: «Однажды, когда божественный Август обедал с Ведием Поллионом, некий раб разбил дорогую вазу. Ведий приказал схватить его и предать смерти необычным образом. Его должны были бросить огромным muraenae, которые жили в рыбном пруду. Раб упал к ногам Августа с мольбой не о том, чтобы пощадили его жизнь, а о том, чтобы ему позволили умереть иной смертью. Август возмутился жестоким новшеством и приказал освободить раба, принести и разбить перед ним все вазы в доме и засыпать землёй рыбные пруды. Так вот Август поправлял своих дружков, используя свою власть на благое дело. Что за блажь посреди пира тащить людей на смерть, на растерзание, на мучения нового рода?»

Латиль иронически отнёсся к этой истории, видя в ней профессиональный подхалимаж Сенеки, место которому в «официальной биографии Августа». «Теперь-то мы знаем, – пишет Латиль, – что вопреки высокому уровню нравственности, проповедовавшемуся им в своих книгах, Сенека не был бескомпромиссным в отношении чистоты своих идеалов, и данный рассказ следует воспринимать с толикой скептицизма, особенно потому, что, весьма вероятно, он приукрасил его, чтобы представить должную иллюстрацию к своему трактату „О гневе“. Но в любом случае, он говорит только о намерении, а не о свершившемся факте. И если бы это действительно совершилось, то это было бы „жестоким новшеством“ (novitatis crudelitatus), мучением „нового рода“ (novi generi)».

Иными словами, в то время никто никогда не слышал о таком наказании раба, и мы можем быть совершенно уверены, что после вмешательства Августа эта жестокая причуда никогда больше не возникала.