Екатерина Суровцева - И. Г. Эренбург и его эпистолярное общение с властями

«Упоминающийся в этом письме А. И. Ангаров был в то время заместителем заведующего отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б). Возникший у него внезапный интерес к реплике Эренбурга о Пастернаке был продиктован отнюдь не личным любопытством. Это была реакция на донос кого-то из тех коллег Ильи Григорьевича, кто почувствовал себя лично задетым этим его злополучным высказыванием.

На самом деле Эренбург о том, что из всех советских поэтов совесть есть только у Пастернака, разумеется, не говорил, и такое грубое искажение смысла его реплики глубоко его возмутило. Но основания для обид были. Овацию-то устроили только одному Пастернаку. И устроили, как объяснил это Эренбург, именно потому, что только с ним, с его обликом – и даже с только что произнесенной им речью – сопрягалось это сакраментальное слово “совесть”» [36].

Щербаков отправляет Эренбургу ответ 23 марта 1936 г. [45, с. 233–234], в начале которого они извинился за задержку с откликом, связанную с болезнью. Далее Щербаков сообщает, что первый вопрос, заданный ему приехавшим в Москву Мальро, касался Эренбурга – какие крупные разногласия разделяют советских писателей и Илью Григорьевича. На это Щербаков ответил, что Эренбург – тоже советский писатель, поэтому крупных разделяющих разногласий с другими советскими писателями у него нет, речь может идти лишь о разногласиях творческих, которые существуют в советской литературе. Сначала Щербаков не понял смысла вопроса Мальро и осознал его только после получения письма Эренбурга. Щербаков не одобряет намерения Эренбурга воздерживаться от выступлений – всем известно, что эти выступления вызваны внутренней потребностью писателя и не навязаны извне, поэтому не имеет смысла от них отказываться; кроме того, «метод “отставки” … сочувствия обычно не встречает». Что касается отношения к Эренбургу, то Щербаков может лишь повторить то, что уже неоднократно говорил. Эренбург имеет свой взгляд на творчество Пастернака, с которым могут не соглашаться, пусть несогласные свободно выражают своё мнение, делать же на основании чьих-либо возражений выводы об отношении товарищей к Эренбургу абсолютно неосновательно. В конце письма Щербаков переходит к другим вопросам и сообщает, что в Москве писатели начали обсуждение статей «Правды» (имеется в виду серия статей о формализме в советском искусстве января – февраля 1936 г.), но первые собрания прошли плохо; что Мальро, вероятно, расскажет Эренбургу о своём посещении СССР. Современный исследователь так комментирует ответ Щербакова Эренбургу: «Ответ последовал не сразу, и начинался он ссылкой на болезнь, помешавшую автору письма ответить на заданный ему вопрос немедленно. Но есть все основания предполагать, что задержка ответа была вызвана не только болезнью Александра Сергеевича. Ответ, надо полагать, согласовывался. Об этом говорит не только смысл, но и тональность этого ответа, достаточно определенная и в то же время уклончивая, вежливо сдержанная и в то же время не оставляющая места для каких-либо дальнейших переговоров, а тем более ультиматумов… ‹…› Письмо это являет собой истинный шедевр самой изысканной, я бы даже сказал куртуазной дипломатии. Оно полно тончайших шпилек и намеков. О какой, мол, отставке, Илья Григорьевич, может идти речь, – ведь вы же не порученец какой-нибудь, не “агент влияния”. Вы не на службе, все ваши выступления продиктованы внутренним убеждением, – зачем же вам от них отказываться? Но тут же, в следующей же фразе слово “отставка” (самим Эренбургом, кстати, не произнесенное) вдруг появляется. И сама фраза несет в себе тайную, хотя и не слишком скрываемую угрозу:

Вообще метод “отставки”, как Вы знаете, сочувствия обычно не вызывает.

Невзначай брошенная реплика эта заставляет вспомнить хорошо известный факт из биографии Пушкина. Возмущенный перлюстрацией его письма к жене, Александр Сергеевич написал Бенкендорфу, что по семейным обстоятельствам вынужден оставить службу. Николай Павлович, к которому фактически было обращено это письмо, высказался (в разговоре с пытавшимся смягчить гнев царя Жуковским) по этому поводу так:

– Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае между нами все кончено.

Еле-еле удалось Жуковскому этот инцидент уладить.

Трудно сказать, имел ли в виду Щербаков этот исторический прецедент, или исходил из собственного своего “бенкендорфовского” опыта. Но начитанный Эренбург эту историю наверняка помнил. Во всяком случае, намек Щербакова он понял и об отставке больше не заговаривал» [36].

Следующее письмо Эренбурга Сталину относится к 28 ноября 1935 г. [60, с. 109–112; 36] (с купюрами опубликовано также в [48]). Это послание связано с тем, что Бухарин передал писателю отрицательный отзыв вождя об очерке Эренбурга «Письмо», посвящённом ткачихе-ударнице из города Иванова Е. В. Виноградовой и опубликованном в «Известиях» (21 ноября). В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург написал об этом так: «Однажды Сталин позвонил Бухарину: “Ты что же, решил устроить в газете любовную почту?..” Было это по поводу моего “Письма к Дусе Виноградовой”, знатной ткачихе: я попытался рассказать о живой молодой женщине. Гнев Сталина обрушился на Бухарина» [54, т. 2, с. 200]. Современный исследователь рассуждает: «Что же разозлило вождя? Рассказ о живой молодой женщине, а не о роботе? Популярность бухаринских “Известий”? Неформальные выступления Эренбурга на “дискуссии” о формализме? Всякая выволочка, учиненная вождем (наверняка в присутствии очевидцев), была яростной (“Я был в большом смятении, когда ты меня разносил за Эренбурга…”, – признался Сталину Бухарин).

Об этом “разговоре” он, зная опасную натуру Сталина и его методы, сказал Эренбургу. И тогда, 28 октября 1935 г., в московской гостинице “Метрополь” писатель сочинил свое второе письмо вождю…» [48]. Илья Григорьевич признаёт, что о таких людях, как Виноградова, надо писать книгу, а не очерк в газете. Личность ткачихи, её скромность и человечность так поразили Эренбурга, что он не мог не написать о ней. Писатель высказывает мысль о том, что «художественное произведение рождается от тесного контакта внешнего мира с внутренней темой художника», жизнь в нашей стране «напряжённая, страстная, горячая», а искусство зачастую «спокойное и холодное», словами «социалистический реализм» иногда покрывается неподвижный натурализм. У любого писателя – в том числе и у самого Эренбурга – есть не только достижения, но и срывы, но и в срывах «сказывается то, что мы, писатели, хотим дать», а срывы Эренбурга происходят «от потрясённости молодостью нашей страны». Он много живёт в Париже – от этого, может, не замечает многих ценных деталей в жизни нашей страны, но вместе с тем это придаёт ему «остроту восприятия». В Париже писателю приходится заниматься не только сочинительством, но и организационной работой (подготовкой Первого международного конгресса писателей в защиту культуры), но всё же сочинительство – это главное. Эренбург не пытается защищать очерк о Виноградовой, но тот факт, что Сталин разрешил передать писателю свой отзыв о его очерке, показывает внимание вождя к писательской работе Эренбурга – и именно поэтому он счёл необходимым рассказать и о своих ошибках, и о том, чего он пытается достичь. «“Работа над ошибками” выглядела убедительно, но этого было мало. О недовольстве вождя статьёй Эренбурга стало известно в ЦК и в близких к нему кругах. В отделе печати ЦК московскими выступлениями Эренбурга по вопросам искусства были крайне недовольны. Противники, завистники писателя давно ждали случая разделаться с парижским, как они считали, счастливчиком. Остановить их могло только одно: опасение, что вождь их не поддержит. Положение Эренбурга оставалось неопределенным, и он решил повести разговор со Сталиным без обиняков. В этом был безусловный риск, но, как говорится, кто не рискует, тот не выигрывает…» [48]. Эренбург откровенно написал о том, что неудача со статьёй совпала с несколькими его выступлениями на дискуссиях об искусстве и литературе, где писатель высказал те же идеи, что и в письме Сталину – о недопустимости равнодушия, о подмене социалистического реализма натурализмом. Подобные мысли не могли встретить единодушного одобрения – теперь же их связывают с неудачей статьи и, таким образом, появляется политическое недоверие. Понятно, что подобные высказывания Эренбург никогда бы не допустил в прессе или на конгрессе, где он защищал «линию нашей делегации», всё это говорилось в кругу «своих», ведь писателю дорог престиж нашего государства и за организацию конгресса он взялся по поручению ЦК. Эренбурга задело то, что на собрании отдела печати ЦК его назвали «пошлым мещанином», этот «отзыв» сразу стал известен в писательской среде и теперь как итого этого вердикта и всех разговоров о нём появилось наименование Эренбурга как «гастролёра из Франции». Он действительно 21 год прожил в Париже, однако не по соображениям личного характера, а по обстоятельствам литературной и общественной работы. Таким образом, если Сталин сочтёт, что было бы полезнее проживание Эренбурга в СССР, то он сразу же переедет в нашу страну. «Резолюция Сталина на этом письме: “Т. Молотову, Жданову, Ворошилову, Андрееву, Ежову” означала, что расчет Эренбурга полностью оправдался – члены Политбюро, включая тех, кто занимался “руководством” писателями, были проинформированы о письме Эренбурга и тем самым о том, что “инцидент исчерпан”. В середине декабря 1935 г. Эренбург благополучно отбыл из СССР…» [48].