Олег Соколов - Лабиринты времени

А мы лазим по руинам заброшенных крепостей, крадемся по туннелям подземных лабиринтов, уходим ночью в море на плотах и на шлюпках. Тайна манит, не дает успокоиться и снится по ночам; тайна дарит надежду: ты сможешь открыть, сможешь найти и сможешь узнать то, о чем до тебя никто даже и не подозревал.

Большинство людей не знает своей родословной, ну хотя бы на четыре, пять поколений назад. Сколько человек интересуется жизнью прапрадедов? Любители генеалогии могут проследить свою родословную на несколько сот лет, если, конечно, им не соврут архивные документы и другие исторические записи. В недавнем прошлом, еще в двадцатых годах прошлого столетия, каких-нибудь девяносто лет назад, люди, строящие светлое будущее, сжигали церковные книги, а это был единственный документ, где велись записи о рождении и смерти в Российской империи. Гражданская война калечила жизни, уничтожала историю – и победившие лишали прожитой судьбы как умерших, так и выживших.

Я с детства помню рассказы бабушки о своем муже, каким он был человеком: интеллигентном, молодом, красивом и любящем свою Родину, с верой в царя и отечество. Дедушка воевал в Первую Мировую войну. Пытался спасти разворованную и униженную предательством большевиков Родину в Гражданскую войну. Он выжил в боях и в тифозных бараках, а когда по средам и пятницам чекисты стали расстреливать дам, бывших господ и офицеров, а то и просто образованных, ему пришлось бежать из собственного дома.

История моей семьи – это трагедия страны, и она воспитывала меня, терзала и одновременно придавала сил. Ведь эта история и есть я. Все мои прадедушки: погибшие и выжившие, прошедшие через войны двадцатого столетия, сквозь лагеря смерти Гитлера и Сталина – все они хотели и сделали все, чтобы на свет появился я.

Понимание правильности произошедшего нам начинают объяснять с раннего детства. Гордись героями и стыдись предателей, врагов, если такие были в твоем роду. Мы замалчивали, врали, но как хотелось гордиться дедом, окончившим Пажеский корпус в Санкт-Петербурге, воевавшего с доблестью против немцев в Первую Мировую войну и ими подкупленными ордами большевиков – в Гражданскую. Но, Господи, до чего же я счастлив в этой великой стране – СССР, и одному богу известно, как я люблю свою родину, а это значит, что гордый, смелый и честный человек, которым был для меня мой дед – враг, ведь он воевал против того, что мне так дорого. Как обрести мир с самим собой, ведь я хочу быть таким же, каким был он, восхищаюсь им и молчу? Сознание уже отравлено, и внутренняя борьба отнимает силы, искажает душу.

Санкт-Петербург, город-мечта. Я видел открытки с изображением дворцов и фонтанов, улиц и парков. Бабушка рассказывала о городе своей молодости. Экипажи и белые ночи, институт благородных девиц и трупы на Дворцовой площади и у Петропавловки в 1917-ом: гимназистов, девиц, детей и дам, но не мужчин, благородиев, – их очень мало осталось в городе, на войне все, вот и стреляли женщин да детей взбунтовавшиеся большевики по средам и пятницам. Бабушка показывала мне фотографию, которую сохранила в железной коробке из-под леденцов 1915-го года выпуска. На ней уверенный, с гордо поднятой головой, улыбающийся офицер обнимает двух подростков, девочку и мальчика в форме кадета, и год – 1915. На обороте красивым и аккуратным почерком надпись: «УРА! Завтра я буду офицером, скорее бы на фронт». Бабушка рассказывает, как рвались на фронт мои прадед и дед. Как провожала их и не плакала, а гордилась таким смелым, благородным и красивым, уже мужем. «А в 1922-ом, – продолжала рассказывать бабушка, – я жила в подвале бывшего нашего дома на Петроградской стороне и боялась признаться, что грамотная, а стало быть из благородных, ведь расстреливали по средам и пятницам.

Муж постучал ко мне во дворницкую ночью: черный от голода, оборванный и вонючий пришел с фронта, но, слава богу, живой. Мы уехали из Питера утром. Ждать тут было нечего, ну разве что, расстрела, и мы бежали, угнав телегу с Сенного рынка. Никто бы не заподозрил в почерневшем от горя оборванце и замухрышке офицера Белой гвардии, а во мне – благородную девицу, смех, ей богу. Мы пристроились к обозу беженцев, который растянулся на десятки верст по дороге на юг. Телеги скрипели, еле двигаясь по военным дорогам бывшей империи. Мы проезжали разрушенные усадьбы и сгоревшие деревни, а дохлые лошади и трупы людей, разбросанные вдоль всего пути, стали нашими спутниками. Сосед, что ехал следом за нами – старик с кучей маленьких ребятишек – рассказывал: «У сына детей много, а самого бандиты порубали. Заехал в село конник, сын по дороге идет, ну он его и спрашивает, этот вояка: «А ты за кого, за красных или за белых?». Сын смотрит на него и молчит, а всадник… кто он – и сам черт не знает. В форме, а без красной ленточки или еще чего-нибудь. Кавалерист этот сына саблей порубал у меня на глазах», – вздохнул дед.

Когда слух прошел, что в Крыму все кончено, и большевики постреляли всех сдавшихся в плен офицеров, все телеги развернулись от Тулы в сторону Белоруссии. Вскоре обоз распался, и мы в одиночестве продолжили путь. Сколько дней в пути, сколько верст проехали – не знаем, считать давно перестали, но вот, наконец, добрались до Днепра, а там банды грабили поезда и беженцев, проходящих по мосту через реку. Весь день и ночь прятались в прибрежном лесочке, а под утро смогли незаметно проскочить на ту сторону. Проехали Винницу, не останавливаясь в нашем имении, как и все в округе, превращенном в пепелище. Мы так и проехали его с отсутствующим взглядом. Вот доберемся в Одессу – может, получится там сесть на корабль в Турцию? Или спрятаться в катакомбах каких-то, хотя бы на время, а там видно будет. Говорят, в катакомбах этих бывших белогвардейцев много. Разговоры, разговоры…а мы молчим и едем. Весь путь от Санкт-Петербурга до Одессы был заполнен поисками еды. Хочется человеку кушать, иначе смерть, а где ж ту еду возьмешь, вокруг одни сожженные деревни? Правда, иногда встречались уцелевшие дома и фермы, но все – брошенное, разграбленное и запущенное. Тем и кормились, что подбирали зерно, пропахшее гарью, ели дохлых лошадей, растерзанных коров и собак.

В Одессу смогли приехать на той самой телеге, что угнали с Сенного рынка, а телега с лошадью – это работа и кров. Вот и Одесса! Мы ехали вдоль моря и казалось, что война осталась где-то там, в сыром и смертельно опасном Петрограде. В поселке, который мы проезжали, дома стояли мертвые и окна в них заколочены досками крест-накрест, а на улице – ни души.

– Милая, давай отдохнем и искупаемся в море, я чувствую себя просто ужасно.

– Согласна, сворачивай к морю. Нужно смыть с себя грязь и кровь, надеюсь, здесь начнем новую жизнь. Правь вон туда, в лесок.