Лоренцо Ликальци - Я - нет

Бывают моменты, когда мне кажется, что вся его уверенность стоит на глиняных ногах, что его прагматизм и цинизм — лишь форма самозащиты. Это типично для мужчин. И он не исключение. Увы!

Первое время жизнь с ним не походила на легкую прогулку. Меня раздражали некоторые его причуды, типа не реагировать на телефонные звонки в воскресенье, и мне понадобилось немало терпения, чтобы свыкнуться с этим. Постепенно мы нашли общий язык. Скажем, к телефону в воскресенье подхожу я: если просят меня — хорошо, если его — говорю, что его нет. И он ни разу не спросил меня, кто звонит.

Последняя дискуссия по этому поводу состоялась год назад, после чего я вообще отказалась затевать разговоры на подобные темы.

Звонит телефон. Отвечаю. Недолгий разговор, и я возвращаюсь в гостиную. Он сидит в кресле и читает книгу. Невозмутимый.

Я сажусь. Смотрю на него. Он не реагирует. Продолжает читать.

— Тебе неинтересно узнать, кто звонил?

— Нет, потому что я знаю кто, — отвечает он, не отрываясь от книги.

— Ну и кто, скажи мне.

— Зануда.

— Не отгадал. Это были Гайя и Дэвид. Они спрашивали, придем ли мы к ним сегодня на обед.

Он поднимает голову от книги и говорит:

— Ты права, я ошибся: звонили двое зануд. Мне кажется, ты им уже подтвердила, что придем, разве нет?

— Как я могла подтвердить? Тебя же рядом не было!

— Ну и хорошо, что не было. Иначе мне и впрямь пришлось бы пойти на обед к этим занудам. Это же пытка. Дети все время плачут…

— Что значит дети все время плачут! У них всего один ребенок, и тот прелестный, тишайший…

— Все равно зануды. Все трое. Троица зануд в засаде. Слава богу, что у них один телефон. В прошлый раз они мне всю плешь проели проблемами воспитания новорожденных. А чтобы покурить, приходилось выходить на балкон. А когда их прелестный и тишайший покакал, они охренели от счастья, потому что до этого он не какал целых тридцать два часа! И чуть не подрались из-за того, кому из них менять пеленку, не помнишь? Гайя тогда вернулась из дитятиной комнаты, а Дэвид сразу же бросился к ней с вопросом, как он, а она ответила с восторгом: наконец! И Дэвид пожелал во что бы то ни стало посмотреть на результат, после чего вышел к нам, сияя, поскольку, по его мнению, какашка хорошая, немного твердая, но хорошая. И тогда все выпили за это и принялись с аппетитом за ужин…

— Но при чем тут… — прервала я его.

— Стоп! Дай мне договорить. Кушать после того, как обсудили тему детского дерьма, — не самое приятное занятие в жизни…

— Но бедняжка…

— Еще вопрос: кто из нас бедняжка! Ты помнишь, что случилось после того, как мы прикончили ужин?

— Нет. А что такого драматического случилось?

— А то, что нам целых два часа пришлось демонстрировать восхищение вызывавшим у меня изжогу выступлением этого дебильного «бедняжки», подражавшего, к тому скверно, коту, корове, собаке и еще какой-то скотине собственного изобретения — гулулугу. Что за хрен такой — этот гулулугу? Сардинская крыса? А Гайя и Дэвид глазели но своего отпрыска с таким обожанием, будто он гений пародии. Бывает же такое!

— Ты не прав. Он очень милый.

«Милый? Ну конечно! Особенно он был мил, когда размазывал эклер с кремом на моих льняных брюках.

— Разве у тебя есть льняные брюки?

— Конечно, те, серые. Они что, не льняные?

— Нет.

— Ладно, пускай. Но ты хоть помнишь или нет, как он раздавил эклер на моих не льняных брюках?

— Не помню.

— Ах, ты не помнишь? Ты не помнишь, как сначала они заставили нас смотреть на его танцы и слушать его пение, а потом, сообразив, что я музыкант, решили продемонстрировать еще и огромный музыкальный талант своего потомка, и нам пришлось еще целых четверть часа мучиться звуками, которые он извлекал из игрушечной пианолы… Неужто ты и этого не помнишь?

— Это я помню, но…

— Что «но»? Когда мне все это обрыдло, включая меня самого, и я со словами «Прекрасно, ты заслуживаешь премии» протянул ему блюдо с эклерами, помнишь, что он сделал?

— А что он сделал?

— Он размазал эклер по моей штанине! Засранец! А помнишь, что сказал Дэвид?

— Нет.

Я, естественно, помнила все, но меня забавляло видеть его таким возбужденным.

— Слушай, ты что, вообще ни хрена не помнишь? У тебя галопирующий Альцгеймер… Ладно, раз уж ты больна, я тебе напомню: этот мудак Дэвид моментально нашел ему оправдание, заявив, что Рокко, ты можешь представить, что его зовут как-то иначе, чем Рокко [27] «Рокко» в переводе с итальянского — шахматная ладья и посох епископа. , так вот, этот его Рокко проживает деструктивную фазу развития. У него, видите ли деструктивная фаза! Знаешь, куда бы я засунул этим двоим его деструктивную фазу? В их толстые…

— Почему ты говоришь: можешь представить, что его зовут как-то иначе, чем Рокко? — На этот раз я его прерываю, потому что мне, по правде, интересна эта его неожиданная идиосинкразия по поводу имени Рокко. — Рокко — красивое имя.

— Красивое, не спорю. Редкое и слегка снобистское, если ты архитектор и живешь в Милане. А если ты простой каменщик и живешь в Катании, тогда как оно звучит? Так же красиво? По-моему, нет. По-моему, дико и претенциозно.

— Какая разница, кто где живет. Имя есть имя!

— Нет, все зависит от того, кто ты есть и кто тебе его дал. Лично меня миланские архитекторы, называющие своих отпрысков Рокко, уже достали. Они не лучше каменщиков из Катании, которые дают детям имя Шарон.

— Раз уж об этом зашла речь, скажи мне, какое имя ты бы дал нашему гипотетическому ребенку?

— Очень гипотетическому, надеюсь.

— Ладно, очень гипотетическому. Так как бы ты его назвал?

— Если бы это был мальчик, у меня есть кое-какая идея.

— Какая?

— Я тебе это скажу в тот день, когда ты забеременеешь. Лет через тридцать или сорок. Обещаю. Намекну только, что оно начинается на П, и больше ко мне не приставай.

— На П? М-м-м… Кто бы это мог быть?.. Пьеро? Паоло?

— Нет.

— Пино!! Разве ты не хотел бы назвать его Пино? Зная тебя… Признавайся сейчас же, что у тебя на уме назвать Пино! Потому что, если это так, я никогда не заведу с тобой ребенка!

— Нет, успокойся. Хотя Пино звучит намного лучше, чем Рокко. Такое же редкое, как Рокко, но, по крайней мере, ни одному миланскому архитектору не хватит мужества назвать своего сына Пино.

— Тогда какого черта ты так хочешь его назвать?

— Не приставай, я все равно не скажу тебе, какое имя я хочу ему дать. Ты еще не созрела.

Мы почти сразу начали жить вместе. В его квартире, поскольку моя была слишком мала. Я перевезла к нему свои вещи, кое-какие безделушки и несколько самых любимых картин. Это создало кучу проблем. Дело в том, что в его квартире на стенах не висело ничего, кроме его университетского диплома, да и тот — в ванной, прямо над унитазом!