Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Если раньше ритм, напевность были принадлежностью поэзии, в крайнем случае — стихотворений в прозе (Тургенев или тот же Крюков с его стихотворениями в прозе «Край родной» и «Пирамиды»), то в двадцатые годы ритм широко вошел и в прозу, что подчас придавало повествованию нарочитость и вычурность.

Артем Веселый. 1920-е гг.

Дмитрий Фурманов. 1921 г.

Леонид Леонов. Портрет художника К. Ф. Юона. 1930 г.

Андрей Платонов. 1938 г.

Как справедливо отмечал Л. Якименко, в «Тихом Доне» влияние «ритмической прозы» заметно в основном «в лиро-эпических отступлениях», где «мы видим художественно оправданное использование ритмически организованного периода в повествовательной речи автора» 29. Но и это — редкость для Шолохова.

Как известно, сказовая традиция имела глубокие корни в русской литературе — вспомним хотя бы сказы Лескова, — однако особенно широкое распространение она получила в 20-е годы.

В «Донских рассказах» Шолохова три рассказа — «Председатель Реввоенсовета Республики», «О Колчаке, крапиве и прочем», «О Донпродкоме и злоключениях заместителя донпродкомиссара товарища Птицына» — являлись, с точки зрения жанра, классическими сказами, выстроенными на принципиально новом, рожденном революцией жизненном материале.

В сказовой манере написаны многие сцены и эпизоды «Тихого Дона» (рассказ Христони о поисках клада, Авдея Бреха — о службе в Петербурге; близки к сказу и многие рассказы деда Щукаря в «Поднятой целине»). Как подметил Якименко, «в самой повествовательной речи автора в первых томах “Тихого Дона” звучат поэтические интонации сказа» 30. О событиях кануна войны, например, сказано так: «Офицеры плечиками вздергивали. Сами за правду алтын бы заплатили... Все офицерские ответы казакам на усладу» и т. д. (2, 287).

Обращение к новым возможностям изобразительности, открываемым орнаментализмом в прозе, имажинизмом в поэзии, помогало писателю добиваться большего эмоционального и смыслового напряжения слова, его экспрессии и выразительности. Задаче повышения образной выразительности языка служила, в частности, инверсия, широко применявшаяся в русской орнаментальной прозе 20-х годов.

Алексей Толстой, вернувшись из-за рубежа, говорил по этому поводу молодым писателям:

«Должен сказать, что у вас всех, москвичей, что-то случилось с языком: прилагательное позади существительного, глагол в конце предложения. Мне кажется, что это неправильно. Члены предложения должны быть на местах: острота фразы должна быть в точности определения существительного, движение фразы — в психологической неизбежности глагола» 31.

А. Толстой прав и неправ. Он не учитывал такого важного компонента художественности, как интонация фразы, ее мелодия, что в прозе Шолохова играет огромную роль.

У Крюкова все члены предложения стоят на своих местах. Он не признает инверсии, — она просто не входила в арсенал его художественных средств. Это — описательная проза, лишенная динамики, напряжения, развития движения.

«Тихий Дон» — весь на инверсиях, ибо предмет его изображения — тектонические сдвиги в природе общества и в природе вещей, движущееся и меняющееся время. Для воспроизведения в прозе результатов подобного художественного исследования нужна особая экспрессия слова, иной градус и иное качество выразительности.

Отказ от инверсии в романе означал бы отказ от интонации лиро-эпического повествования, которая и делает «Тихий Дон» великим произведением русской литературы. Вспомним: «Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые проходили дни. События стояли у грани». Отмените инверсию — и все разрушится, уйдет тревога ожидания грозных событий, связанных с началом «расказачивания» Дона.

Самое яркое свидетельство принадлежности «Тихого Дона» к прозе 20-х годов, ко времени торжества орнаментализма и имажинизма в русской литературе — качество метафоричности его стиля. Здесь произошло совпадение редкого по силе и мощи изобразительного таланта Шолохова и востребованности яркого, цветного, колоритного художественного слова, утверждавшегося поэтикой орнаменталистской прозы.

Почти две страницы посвятил Г. С. Ермолаев анализу метафоры «не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь». Он пишет: «Язык и образность Шолохова настолько своеобычны, что было бы достаточно исследовать одно-единственное предложение, чтобы обобщить то, что было сказано о них в этом и предыдущих разделах (а также в предшествующей главе)» 32. (Ученый имеет в виду главы своей работы «Метафоры, эпитеты и цвета», «Сравнения», «Диалектизмы».) Блестящий анализ процитированного выше метафорического предложения, данный Ермолаевым, подтверждает его слова. Но исследователь упустил при этом один существенный момент: густая метафоричность данного тропа выявляет очевидную приверженность его автора к орнаментализму.

Орнаменталистской метафоричностью наполнены описания природы, портретные зарисовки в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», о чем свидетельствуют и примеры, приведенные выше. Уже первые строки романа с их изощренной и яркой метафоричностью — «прозелень меловых глыб», «перламутровая россыпь ракушек», «нацелованная волнами галька» и «вороненая рябь стремени Дона» — принадлежат, конечно же, двадцатым годам и являются фирменным знаком орнаментальной прозы.

Густота метафоричности некоторых шолоховских троп с точки зрения современного литературного вкуса кажется подчас чрезмерной.

Метафорическая чрезмерность вела порой к искусственности, и тогда возникали тропы наподобие нижеследующих: «ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце», «ласковая тишина паслась на лугу» и т. д. ...

Выше мы уже приводили пример борьбы Шолохова с этой чрезмерной орнаментальной метафоричностью. Поначалу он пишет в рукописи: «На пепельном пороге сизеющего неба доклевывал краснохвостый рассвет остатки звездного проса». В следующем варианте — упрощает, делает более упругим и сжатым этот полюбившийся ему яркий образ: «На сизом пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо». И в окончательном варианте полностью отказывается от него.