Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Вот этот Александр — сводный брат Михаила Шолохова — и является будто бы тем человеком, который написал «Тихий Дон».

А внебрачный сын Дмитрия Евграфовича Попова — Михаил, усыновленный приказчиком Александром Михайловичем Шолоховым, по фантазии К. Смирнова. Его документы и имя присвоил себе старший сводный брат Александр Дмитриевич Попов, ставший к этому времени писателем и матерым чекистом, любимцем Сталина и более того, — его тайным агентом по проведению коллективизации на Дону. Версия — нелепая, однако она была растиражирована радио, телевидением и целым рядом газет — «Комсомольской правдой», «Литературной Россией», «Российской газетой» и др.

Журналистам, распространявшим эту версию ради дешевой сенсации, невдомек, что в основе ее лежит невежество.

Предшественниками уже обнаружен автор «Тихого Дона», и также отпрыск Дмитрия Евграфовича Попова, — но только не сын Александр, а его дочь Александра. Прочитав опус Кораблева, они узнали бы, что придуманные ими Поповы никакого отношения к Ясеновке не имеют, поскольку настоящие Поповы из Ясеновки, — один из самых блистательных и известных казачьих родов на Дону, история которых изучена и хорошо известна. Казачий род Поповых не имеет никакого отношения ни к деревне Чекмари, ни к Тамбовской губернии, где, как известно, казаки не проживали.

В споре иногда применяется прием, известный как доведение аргументов до абсурда. «Антишолоховедение» применяет его по отношению к себе. В «трудах» К. Смирнова или А. Кораблева эта позиция с полной очевидностью доведена до абсурда. Однако венцом абсурдизма в «антишолоховедении», свидетельствующим о его полном и окончательном поражении, явилась работа львовского литературоведа В. Сердюченко «Зона Ш. (Опыт литературной фантасмагории)». Она была опубликована в журнале «Континент» (1997. № 94(4)) 178, а два года спустя перепечатана в газете «Труд» (1999. № 49. 19—25 марта) за подписью почему-то двух авторов — В. Сердюченко и Г. Ключерова 179.

В качестве исходной методологической позиции В. Сердюченко взял абсурдный тезис М. Мезенцева: «Все очень просто: у Шолохова в подвале на цепи сидит человек, которого он кормит, а тот пишет ему книги. <...> Человек на цепи из подвала был до известной степени черным ящиком, позволяющим постоянно держаться за нить рассуждений ... » 180.

Обратимся к продолжению этой цитаты у Мезенцева: «...Все так и было. Конечно, без подвала, конечно, без цепи. Предполагавшимся человеком был П. Я. Громославский» 181.

Как видим, у Мезенцева абсурдная мысль о «подвале» и в нем — «человеке на цепи» была все-таки фигуральной. Таким «человеком на цепи», строчившим за Шолохова — с опорой на рукопись Крюкова — и «Донские рассказы», и «Тихий Дон», и «Поднятую целину», по домыслу Мезенцева, был псаломщик и бывший атаман П. Я. Громославский.

Сердюченко в своем «абсурдизме» продвинулся значительно дальше: слова Мезенцева о «подвале» и «человеке на цепи» он истолковал буквально...

«Исходная суть нашей гипотезы состоит в том, — вещает автор статьи “Зона Ш.”, — что человек по имени Шолохов никогда не написал ни единой художественной строчки. Не было писателяпо имени Шолохов. Было нечто другое» 182.

«Ревнителей здравого смысла просят из аудитории удалиться», — начинает изложение своей «гипотезы» Сердюченко. «Итак, предположим, — продолжает он, — однажды ночью на пороге громославского дома появляется некто гениальный и полубезумный одновременно. Он одержим всевозможными гоголевскими неврозами, у него очередной психический кризис, его терзают метафизические ужасы и демоны всего мира, но прежде всего агорафобия, страх открытого пространства, где царит разрушение и смерть. Он умоляет оторопевшего хозяина спрятать, скрыть его в подполье, подвале, подземелье. Спрятать — и как можно реже о нем вспоминать.

Подвал у Громославского имеется. Не подвал, а настоящая гробница с каменными сводами. Там-то добровольный узник и поселяется. Через некоторое время он требует перо и бумагу. Почему бы и нет, тем более, что он расплатился за тайник такой суммой, которая сделала Громославского крезом. К тому же этот ненормальный — вроде писатель; странный, однако, писатель. Почитаешь — пустомеля, а занятно: самое то, что творится сейчас на Дону.

Дальше — серия затемнений. Но можно предположить, что неугомонного Громославского вместе с его будущим зятем осеняет грандиозная затея. Они решают стать писателями! <...>

Подпольный гений разражается всё это время отрывками великолепной прозы. Это в конце концов начинает понимать даже Шолохов. И ведь как просто: рыбалка, Петьки с Таньками, мат-перемат, дед Гришака плетется с база, а читаешь — зареветь хочется.

“А про наших, про красных можешь?”. О, подпольный гений может всё. Дрожа от надменного возбуждения, он в считанные дни создает целую гроздь поразительных по силе рассказов. Шолохов одним пальцем, без интервалов и абзацев перепечатывает их на той самой знаменитой машинке, и вот уже престарелый А. Серафимович поздравляет советскую литературу с рождением нового рабоче-крестьянского таланта» 183.

Что это — сюрреалистический бред? Почему, спрашивается, дипломированный литературовед, преподаватель Львовского государственного университета, автор многих статей по русской классической и современной литературе — именно так Сердюченко представлен редакцией журнала «Континент» — вдруг оставил «территорию филологической учености» и углубился в столь бредовые «сюрреалистические лабиринты»?

Да потому, — признается Сердюченко, — что проблему авторства «Тихого Дона», проблему Шолохова «антишолоховедение» на базе филологической науки оказалось решить не в состоянии. То есть отнять у Шолохова «Тихий Дон», приведя для этого хоть сколько-нибудь убедительные аргументы, оно не смогло. Остается путь некоего «неординарного, альтернативного, “внеэвклидового” осмысления», которое выводит проблему авторства «Тихого Дона» за пределы «внятной дешифровки и реконструкции...» 184.

Тем самым «антишолоховедение», призывая к «научности», расписывается в своем полном научном поражении. Собственно, этот факт признает и сам автор статьи «Зона Ш.». Он пишет:

«Отказав Шолохову в авторстве “Тихого Дона”, его недоброжелатели оказались, однако, перед кругом новых вопросов. Как тогда быть с “Донскими рассказами”, “Поднятой целиной”, “Они сражались за Родину”, “Судьбой человека”?

Более-менее единодушно было решено в том смысле, что с “Тихим Доном” они совершенно несопоставимы и заслуживают интереса лишь как беллетристические поделки большевизанствующего литератора.

Так ли это? Достаточно сравнить “Донские рассказы” с “Конармией” И. Бабеля, чтобы убедиться, что они этого сравнения не проигрывают, по крайней мере по отсутствию в них налета эстетизма, “художничества”, неуловимо присутствующего даже в самых жестоких сюжетах “Конармии”. Пафос новелл И. Бабеля — все-таки литературный пафос, в то время как действительность “Донских рассказов” внутренне сопряжена с прекрасным и яростным “внелитературным” миром “Тихого Дона”. И, между прочим, совсем не большевистская правда торжествует в таких донских рассказах, как “Семейный человек”, “Чужая кровь”, “Обида”, “Ветер”.