Вероника Долина - Сэляви

Особенно если это
Какой-нибудь пустячок,
Как полный вышнего света
Стеклянный тот Волочек.

Счастливая сладкая басня,
Которую в детстве прочла.
Прощай, Вавилонская башня,
С которой я век прожила!
Все самые лучшие годы
Промчались, как ни назови.
Хотелось французской свободы,
Хотелось английской любви.

Мужчина родится в рубашке,
А женщина с пальцем во рту.
Прощай, Вавилонская башня!
Прощаю тебе высоту.
Печальная пресная пена
Обломки твои приняла.
Та школьница пламенно пела
О том, чего знать не могла.

Возьму свое милое банджо
И тихо сыграю на нем.
Прощай, Вавилонская башня!
Нам было неплохо вдвоем.
Ну что же, что лучшие годы?
Они и твои, и мои.
Но Англия ищет свободы,
А Франция просит любви.

Припевы у эпох остались те же.
Один другого может утешать…
Утешь меня, и я тебя утешу.
И хватит — «уезжать — не уезжать».

Все временно, все зыбко, все песочно,
И ничего не стоит оплошать.
Утешь меня, хоть это будет точно.
И хватит: уезжать — не уезжать.

Круги прошли, компании распались.
А песенки звучат одни и те ж.
Все съехали, а мы-то ведь остались.
Утешь меня, пожалуйста, утешь.

Обнимемся, прекрасны и безгрешны.
Один другого станет утешать.
Утешимся, хоть мы и безутешны.
И хватит: уезжать — не уезжать.

Поговорим же о сути дорог на дорогу.
Медленно, медленно едем из города в Тегель,
всякое может случиться в дороге, ей-богу,
Гейне в окно постучит или старенький Гегель.

Поговорим на прощанье о сути прощенья.
Верхняя нота, пожалуй, не верная нота.
Надо бы выпуклей жить, но во всем уплощенье.
Дни все короче, и в повести нет анекдота.

Если позволишь, скажу о культуре картона,
в этой карманной Германии по крайней мере.
Я привезла схода четырехтомник Платона,
здесь о войне говорят, как о русской химере.

Уезжают мои родственники,
Уезжают, тушат свет.
Не коржавины, не бродские —
Среди них поэтов нет.

Это вот такая палуба.
Вот такой аэродром.
Ненадрывно, тихо, жалобно —
Да об землю всем нутром.

Ведь смолчишь, страна огромная,
На все стороны одна,
Как пойдет волна погромная,
Ураганная волна…

Пух-перо еще не стелется,
Не увязан узелок —
Но в мою племяшку целится
Цепкий кадровый стрелок.

Уезжают мои родственники.
Затекла уже ладонь…
Не рокфеллеры, не ротшильды —
Мелочь, жалость, шелупонь.

Взоры станут неопасливы,
Стихнут дети на руках,
И родные будут счастливы
На далеких берегах…

Я сижу, чаек завариваю,
Изогнув дугою бровь.
Я шаманю, заговариваю,
Останавливаю кровь.

Если песенкой открытою
Капнуть в деготь не дыша,
Кровь пребудет непролитою,
Неразбитою — душа.

Сэляви так сэляви!
Тель-Авив так Тель-Авив…
До свиданья, Женька!
Пой там хорошенько…

У прибоя на песке,
С разговорником в руке —
Молодой, не старый,
Ты сидишь с гитарой…

Там, на сахарных лугах,
На зеленых берегах —
Вспомнишь, бестолковый,
Климат наш суровый…

Сэляви так сэляви…
По любви так по любви…
По любви — по страсти?
Бог не даст пропасти.

Стою одна, с закушенной губой.
С довольно перекошенной судьбой,
Одна — меж «Перекопом» и «Форумом».
Согреюсь человеческой рекой,
Согреюсь на Мещанской, на Тверской.
Домой приду общипанным Колумбом.

Из молнии заплелся фитилек,
И занялся мой бедный флигелек —
Часовенка хотя б была пустая.
У молнии — невидимо путей.
Спасибо, что не тронула детей
Та молния кроваво-золотая.

Каких иносказаний наткала!
Поплакала и дальше побрела.
А он глядит с улыбкою бесстрастной.
Колотится об землю посошок.
Карабкается на руки стишок.
Доволен ли, что все вокруг пожег?
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Что, прекрасный?

И все-таки: давай устроим проводы.
Меж нами и года, и города.
Пускай ты — проволока, я — иду по проволоке.
Над всей Землею эти провода.

«Проси его, проси — давай попробуем», —
Настойчивый какой-то шепоток.
Ты думал, я танцовщица на проволоке?
А я не женщина, я только ток.

Я только так, я только ток по проволоке.
Я самым зорким не видна глазам.
Твои малозначительные промахи
Задеть меня не могут — видишь сам.

И все-таки, чтоб не пропала пропадом
Живая человеческая нить —
Устрой мне проводы взорвавшимися пробками.
И, если хочешь, можешь дальше жить.

Чуть торопящиеся часы
Не тороплюсь торопить обратно.
Огни посадочной полосы
Все-таки видеть весьма приятно.

Вот так под вечер вернешься ты
Из самой-самой из всех Америк —
А он и выйдет из черноты —
Родной, расхристанный этот берег.

Да, он прекрасен, хотя и дик,
И может дикостью красоваться.
Но он всплывает, как Моби Дик,
И просит — больше не расставаться…

Я в пятнадцать была Жанна д’Арк.
Ну не Гретхен, по крайней-то мере.
…С другом детства иду в зоопарк —
Тут, в Америке, милые звери.

А жирафа отводит глаза,
А горилла состроила рожу.
Мы хохочем — иначе нельзя.
Нам и не о чем плакать, Сережа.

Мы как были — такие и есть.
Пачка писем обвязана ниткой.
Я — не новость откуда невесть,
Я давно тут стою, за калиткой.

А горилла тебе не гиббон.
Вот обнимет по случаю даты!
Ну, тогда и пойдет расслабон —
И ура, и да здравствуют Штаты!

Приходи, пожалуйста, пораньше,
Хоть бы и мело, и моросило.
Поведи меня в китайский ресторанчик —
Я хочу, чтоб все было красиво.
Полетим ни высоко ни низко
По дороге этой по недлинной.
Ничего, что тут не Сан-Франциско —
Я крылечко знаю на Неглинной.

Будь, смотри, с китайцами приветлив.
Я который день воображаю,
Что несут нам жареных креветок
В красном соусе, — я это обожаю.
Что китайцу стоит расстараться?
Пусть обслужит нас по полной форме.
Пусть покажется московский ресторанчик
Мне крупицей золотистых калифорний…

Понимаешь, я могу там разреветься.
Разведу ужасное болото.
Потому что знаю — раз креветки,
Раз креветки — стало быть, свобода!
…И приди, пожалуйста, пораньше,
Если в кои веки попросила.
Поведи меня в китайский ресторанчик.
Надо, чтобы все было красиво.