Вероника Долина - Сэляви

Ничего не помню больше,
Голос делается глуше…
Я отстала, я пропала,
Я осталась позади.
Няня, няня, баба Груша!
Няня, няня, баба Груша!
Няня, няня, баба Груша,
Подожди, не уходи…

Дружок! Когда поет рожок,
Как флейта,
На мачте плещется флажок,
Как лента —
Мы покидаем берега
И мчимся,
Как будто нам не дорога
Отчизна…

Ах, мы не матросы!
Но эти вопросы
Нас стиснули,
Как ледяные торосы.
Совсем обступили,
И мы отступили,
Родным на беду
Погибаем на льду.

С собою пару пустяков
Сложили,
Как будто двадцать пять годков
Не жили.
Как будто не было беды и боли,
И не хватало нам воды и соли.

Как будто в полосу вошли такую —
Мы всем болезням предпочли — морскую.
И вот нам дышится ровней
И глубже.
А голоса родных, друзей —
Все глуше.

Ах, мы не матросы!
Но эти вопросы
Нас стиснули, как ледяные торосы…
Совсем обступили,
И мы отступили,
Родным на беду
Погибаем на льду…

Есть у времени иллюстрация:
Черно-белая, не обрамлена.
Эмиграция, эмиграция!
Я прощаюсь с тобой, сестра моя.
Ты сегодня звалась Мариною —
Завтра будешь Марнаграция!
Это что-то неповторимое —
Эмиграция, эмиграция.

Я запомню их лица белые,
Этих лиц выражение,
И движения пальцев беглые,
И руки моей положение.
Эмиграция, эмиграция!
Провожающий — на примете вы!
Регистрация, регистрация,
Регистрация в Шереметьево…

Эмиграция, эмиграция!
И снимаются с места стаями…
О, осенняя птиц миграция —
Поднялись и во тьме растаяли.
Ну, видать, пора собираться мне,
Если это само не кончится.
Эмиграция, эмиграция —
Мне лететь никуда не хочется!

До свиданья, Мариаграция!
Позабудь дорогу обратную!
Эмиграция, эмиграция —
Это что-то невероятное.
Там, далеко родится девочка,
И когда расцветет акация —
Называть ее станут Эммочка,
Если полностью — Эмиграция.

Изумительно тепло.
Изумительно светло.
Как же все-таки хитро
Все придумано в метро!
Я гляжу не без опаски:
Или я сошла с ума?
Все вокруг читают сказки —
Фолианты и тома.

Этот старый крокодил
Не листает «Крокодил»,
Этот глупый паренек
Не читает «Огонек»,
И очкарик спозаранку
Не читает «Иностранку»,
И пехотный командир
Не читает «Новый мир».

Как бесценна эта сцена! —
Я сказала горячо.
Все читают Андерсена,
А не что-нибудь еще.
Вон Русалочка скользит,
Вон Дюймовочка танцует,
Вон Солдатик мне грозит —
Кто чего вообразит…

Изумительно тепло,
Изумительно светло.
Как же все-таки хитро
Все придумано в метро!
Все сидят, озарены.
Все глядят, умудрены.
И мечтает паренек,
И мерцает огонек…

Ой, какой алкаш колоритный
Слушал тут вчера мои песни!
Ой, как он глазами ворочал,
Как он рот разевал…
Все-то для него было ново —
И моя девчачья походка,
И мой гардероб немудрящий,
И неэстрадный мой голосок.

Видимо, хотелось бедняге…
Сбегать за Серегой, за Колькой,
Быть не одному в этой куче,
Не быть одному…
Но никак не мог оторваться.
Но — не мог никак отлепиться.
И с лицом дурацким, счастливым
Стоял и стоял.

Вот вам элитарные штучки!
Вот вам посиделки в каминной!
Вот вам песня «наша — не наша»,
Огни ВТО…
Ничего такого не нужно!
Человек открыт перед песней,
Человек доверчив и мягок…
Но играть на этом — ни-ни.

Музейная миниатюра!
Где, где, скажи, твоя натура?
Она была ли вообще?
И несминаемые букли,
И нечитаемые буквы
У монограммы на плече.

Над столиком стеклянным стоя,
Задумаюсь над тем и тою,
Что жили-были в те века.
И этот лак, и этот глянец
На гордый взгляд, сухой румянец
Клала истории рука.

Старинная миниатюра
Глядит обиженно и хмуро.
Век позапрошлый на крыльце!
Приди, ценитель малой формы,
Черты Петра или Лефорта
Найди вот в этом гордеце.

Да, власть над сердцем медальона
Сильна, но неопределенна.
И живопись невелика!
Придворную любую чурку
Возьмешь, воткнешь в миниатюрку —
И вот осталось на века.

Он не протестант, не католик
(Пошире держите карман!), —
Он просто российский историк,
Историк Натан Эйдельман.

Он грудью к столу приникает,
Глядит на бумаги хитро.
Чернила к себе придвигает,
Гусиное точит перо.

Средь моря речей и риторик,
Средь родины нашей большой —
О, как же нам нужен историк,
Историк с российской душой…

Историк без лишних истерик
С вельможи потянет парик…
Он не открывает америк —
Россия его материк.

Не пишет стихов или песен,
Но грезит себе наяву.
Ему улыбается Пестель,
Апостол склоняет главу.

Из душных задымленных залов,
Где лоб холодеет, как лед,
Потомок идет Ганнибалов
И руку беспечно дает.

Историка ночи бессонны.
А впрочем, и в нашей сечи
Стоят восковые персоны
И мчат дилетанты в ночи.

Иные плутают в тумане,
Тех сладкий окутал дурман…
И ходит с пером между нами —
Историк Натан Эйдельман.

Помилуй, Боже, стариков,
Их головы и руки!
Мне слышен стук их башмаков
На мостовых разлуки.

Помилуй, Боже, стариков,
Их шавок, васек, мосек…
Пучок петрушки, и морковь,
И дырочки авосек.

Прости им злые языки
И слабые сосуды
И звук разбитой на куски
Фарфоровой посуды.

И пожелтевшие листки
Забытого романа,
И золотые корешки
Мюссе и Мопассана.

Ветхи, как сами старики,
Немодны их одежды.
Их каблуки, их парики —
Как признаки надежды.

На них не ляжет пыль веков,
Они не из таковских.
Помилуй, Боже, стариков!
Помилуй, Боже, стариков…
Особенно — московских.

Прощай, мой вороненочек!
Хотя б махни крылом!
Словечко оброненное
Не слышно за углом.
Обманчиво-заманчиво
Поет себе сама.
Шарман-шарман-шарманщика
Сведет еще с ума!

Прощай, моя красавица!
Осенний воздух чист.
Пускай тебе понравится
Безусый гимназист.
Ты станешь мучить мальчика,
Ему не избежать.
Шарман-шарман-шарманщика
Тебе не удержать.

Прощай, окно багровое,
Что смотрит на закат.
Прощай, житье суровое!
Я не вернусь назад.
Намучишься, намаешься
До боли под ребром.
Шарман-шарман-шарманщика
Не сманишь серебром.