Николай Свешников - Воспоминания пропащего человека

Однажды я только заинтересовался судом над монахами Алексеевского монастыря и зашел в камеру мирового судьи послушать дело о краже денег и разных вещей у сборщика-монаха. Тут, на суде, в качестве свидетелей фигурировало более десятка старых и молодых монахов и других духовных лиц, состоящих в монастыре под началом. Но так как в числе обвиняемых находился один мальчик, сын священника, т. е. лицо, принадлежащее к привилегированному сословию, и мировой судья не мог его судить в взводимом на него преступлении, то дело окончательно и не разбиралось, а перешло к судебному следователю.

В марте месяце кончался год со дня моей высылки из Петербурга, и я мог опять туда явиться, но у меня не было ни денег, ни паспорта, ни одежды.

Я обратился опять к Канаеву, прося его помочь мне в этой нужде, и он выслал мне шесть рублей. Из этих шести рублей я, заплатив в нашей мещанской управе числящиеся за мной недоимки и выправив годовой паспорт, на остальные деньги встретил наступившую Пасху.

Прошел первый и второй день праздника, а на третий я решил отправиться в Петербург.

Костюм мой был совсем худ. Он состоял из нижнего белья, рваного пальто, такой же фуражки и опорков, а в кармане денег находилось только одиннадцать копеек; но я решил во что бы то ни стало пуститься в путь и во вторник на Пасхе вышел из Углича по Ростовской дороге.

Ближайший путь из Углича в Петербург лежит через Родионовскую станцию Рыбинско-Бологовской железной дороги и от Бологова по Николаевской дороге. Но мне хотелось побывать в Москве, так как Канаев писал, что рукопись мою, которую я ему послал из Углича, он отправил к А.П. Чехову и потому советовал зайти к нему и справиться, может ли она, по его мнению, быть пригодна или нет. Дорога на Москву для меня составляла большой крюк, но ведь я от этого ничего не терял, тут и там мне все равно приходилось идти Христа-ради. До Москвы от нас считается двести верст, но здесь дорога проселочная и весною во время разлива рек бывает неудобопроходима, а потому я решился сделать еще верст семьдесят крюку и идти большою дорогою на Ростов. Труден был для меня этот путь: натерпелся я и голода и холода, но подробно его описывать не буду, потому что, спустя три года, мне опять пришлось пройти этим путем и еще более с ним ознакомиться, и я постараюсь тогда передать все то, что мне казалось стоящим внимания. А теперь приведу только слышанный мною рассказ про графа Хвостова. На одном ночлеге, близ города Переяславля, в с. Выползове, пришлось мне разговориться с одним старичком. После обычных расспросов о теперешнем житье-бытье, об урожае и т. п. я спросил его:

— А прежде, дедушка, вы были вольные или господские?

— Господские, батюшка, господские. Богатого господина, графа Хвостова.

— Графа Хвостова?

— Да, батюшка. Нас тут в четырех деревнях у него было 750 душ. А вот здесь, с пол версты отсюда, была его усадьба.

— Он тут и жил?

— Нет, батюшка, он жил все в Питере, а больше, говорят, проживал в Париже: здесь у него управляющий был, из своих же крестьян.

— А каково вам тогда жить-то было?

— Нечего бога гневить, мы тогда большой обиды не видали. Барщиной нас особенно не мучили, и было время справляться и с своей работой.

— А граф приезжал к вам когда-нибудь в усадьбу?

— Приезжал, но редко — годов через семь, да и то недели на три, не больше. Зато, когда приедет, для нас наступало приволье. Он приезжал не один, а, бывало, привезет с собой штук семь барышень и все француженок, не умеют и говорить по-русски. И вот пойдут у него пиры да веселье. Сам почти каждый день разъезжал с француженками по озерам, то на Переяславское, то вот тут недалеко есть еще небольшое озеро: откупит там у рыбаков лодки, наберут с собой разных напитков, кушаньев, самоваров, кофейников и катаются. А как чуть только на неделе зазвонят к вечерне, он сейчас призывает управляющего и спрашивает: «А что, Семен, завтра праздник, что ли?» — «Должно быть, праздник, ваше сиятельство», — говорит управляющий. «Так ты скажи крестьянам, чтобы завтра на работу не выходили, а собирались бы на барский двор; да прикажи повару, чтобы завтра для них обед приготовил». И соберутся все, и мужики и бабы. На дворе столы расставят, вина притащат ведра четыре, и пойдет угощение. А он с своими француженками ходит кругом и смеется, — они, как собачки, около него прыгают, скачут и все по-своему лепечут. Напьются, бывало, мужики допьяна — и ничего; а если который свалится, ни за что не позволит тащить домой. «Нет, нет, — говорит. — вы его изломаете, а вон, отнесите его на балкон, пускай он там проспится». Вот какой он был у нас чудак. Когда стали поговаривать о воле, так он все упрашивал, чтобы подписались, что не хотят на волю, да мужики не хотели подписаться. А если бы подписались, то дело-то, говорят, лучше бы было. Он, говорят, хотел похвастаться перед государем: что вот крестьяне не хотят от меня на волю, а я сам их отпускаю со всею землею и со всем, что мне принадлежит. Это он хотел как будто подарок сделать государю. А вот мы не подписались, так теперь и пользуемся только казенным наделом, а громадный лес и богатейший покос, который был у нас, отошел к графу.

На одиннадцатые сутки я пришел в Москву и застал там Чехова [180] В результате содействия Чехова воспоминания Свешникова были помещены в журнале «Исторический вестник», а сам он навсегда сохранил чувство признательности к Чехову (в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранится 18 писем Свешникова ему за 1888–1897 тт.). , который, несмотря на то, что я был не в одежде, а в лохмотьях, принял меня более чем ласково. Рукопись мою он нашел небесполезною и небезынтересною, но исправить ее и дать ей ход отказался, мотивируя свой отказ тем, что он лично описываемой мною жизни не знает и никогда ее не наблюдал, а потому и не считает себя компетентным в моем описании.

Благодаря Чехову остальную дорогу до Петербурга я прошел без горя. Мне так хотелось поскорее добраться до столицы, что я шел день и ночь и 18 мая, рано утром, вступил в Петербург. В первый же день я побывал в рынке у товарищей-букинистов, у родных, у Канаева и, наконец, приютился у Н-вой. Немного я, кажется, делал добра в своей жизни, но все-таки я был принят всеми радушно и на другой же день при помощи добрых людей сменил свой дорожный, страннический костюм. Но все-таки мне предстояли еще заботы: надо было приискать квартиру, отдать адресные пошлины и заняться делом. Я рассчитывал на мои записки. Начатые мною воспоминания, перед отправкою на родину, были оставлены у Канаева и, переходя от одного писателя к другому, наконец попали к Г.И. Успенскому. Мне желательно было узнать, считает ли он мои воспоминания сколько-нибудь стоящими или нет, и вместе с тем показать ему свою последнюю рукопись; но в это время его уже не было в Петербурге: он уехал в имение. Необходимость иметь какие-нибудь средства заставила меня прибегнуть к Н.С. Лескову [181] Очерк «Спиридоны-повороты», написанный Лесковым на основе воспоминаний Свешникова, был опубликован в «Русской мысли» (1889, N 8) и замечен читающей публикой. Лесков нередко покупал у Свешникова редкие книги, приобрел у него бумаги Е. В. Пеликана, на основе которых написал статьи «Загадочное происшествие в сумасшедшем доме» (Новь. 1884, N 3), «Унизительный торг» (Исторический вестник 1885, № 5), и бумаги А. П. Соболева, использованные для статьи «Увеселение и польза от социалистов» (Новости и Биржевая газета. 1884. № 326). О библиофильских увлечениях Лескова см.: Лесков А. Жизнь Николая Лескова. М… 1984. С. 229–234: Ф Г Шилов. Записки старого книжника. — Мартынов П.Н. Полвека в мире книг М. 1999. C. 23–25. . И вот я принес ему мою рукопись. Почитав ее с четверть часа, Н.С. мне сказал: