Уильям Лобделл - Теряя веру Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

В 1991 году Тамайо, нарушив распоряжения архидиоцеза, вернулся в США и публично извинился перед Ритой. В 1996 году он умер.

Такова история Риты; но тем вечером в Лонг-Бич, в кабинете психотерапевта, мы выслушали эту историю из уст ее матери, объятой горем и гневом. В слезах, с сильным испанским акцентом рассказывала она, как была польщена тем, что отец Генри проявляет интерес к ее дочери. Она верила: отец Генри послан им Богом. Горько плача, мать Риты вспоминала о том, как отсылала дочь к отцу Генри по вечерам, даже когда девочка умоляла позволить ей остаться дома. Она верила, что наставник ее дочери — человек Божий.

— Почему я не поняла, что происходит? — восклицала она, и ее рыдания разрывали мне сердце. — Зачем снова и снова толкала ее в руки этого негодяя? — Лицоее искажала смертельная мука. — Как они могли такое с нами сотворить?!

Никогда я не видел такой острой, невыносимой боли. Со времени последнего изнасилования прошло почти двадцать лет, но мать переживала свою вину, свое предательство так, словно все это произошло вчера. Сердце мое сильно билось, на глаза наворачивались слезы. Мне было стыдно. Я ничем не заслужил такого доверия и чувствовал себя вуайеристом, подглядывающим за чужой трагедией. Я не поднимал глаз. А Рита гладила мать по спине и повторяла: все хорошо, все прошло, все уже позади.

То, что я узнал в тот вечер о священниках-насильниках и их жертвах, очень помогло мне в работе несколько месяцев спустя, когда о «католическом секс-скандале» заговорили все американские СМИ. И по сей день рассказы пострадавших преследуют меня и не дают покоя.

Я узнал: хотя сексуальное насилие само по себе ужасно, самое страшное ждало пострадавших позже — у руководителей церкви, к которым они обращались за помощью. Вместо защиты и справедливости дети и их родители получали обвинения и угрозы. Их очерняли, называли лжецами и дурными католиками — ведь хороший католик никогда, Ни за что не навлечет скандал на свою Церковь! Как правило, жертвам и их семьям сообщали, что они — первые, кто обратился с жалобами на поведение этого священника, хотя часто это было ложью. Руководители церкви, по словам Риты Милла, вели себя гак, как будто «Бога не боялись». Сидя в кругу пострадавших и слушая их рассказы, я не мог понять, почему любой епископ, услышав, что его подчиненный совратил ребенка, не хватается немедленно за телефон, не звонит в полицию, не отстраняет священника от служения до конца светского и церковного расследования... Однако такого не бывало практически никогда.

Еще я узнал, что обычные газетные термины «сексуальное домогательство» и «совращение» слишком мягки для того, что произошло с большинством этих людей на самом деле! (Впрочем, церковь боится и этих терминов: вместо них она использует поистине оруэл-ловский лексикон — «нарушение границ» и «неподобающее поведение».) Освещая католический секс-скандал, я тщетно убеждал редакторов использовать прямые и четкие определения, хотя бы такие, как «содомия» или «изнасилование детей». Эти слова из моих материалов всегда вычеркивались. Считалось, им не место в газете для всей семьи. Я же полагал: наши читатели — взрослые люди и имеют право знать, что произошло на самом деле. «Развращение», «сексуальное домогательство» — эти слова применимы и к ребенку, которого просто потрогали через одежду. Это плохо, но не идет ни в какое сравнение с насильственным сексом с детьми. Я всегда пола1^ал, что паства должна знать, что именно вытворяли ее «отцы» — тогда, быть может, у нее пропадет охота за них заступаться.

В 2003 году, рассказывая о том, как несколько женщин обвинили Арнольда Шварценеггера, тогда кандидата в губернаторы Калифорнии, в непристойном поведении и сексуальных домогательствах, редакция «Таймс» заняла по отношению к сильным выражениям куда более мудрую позицию.

Так, в «Таймс» писали, что, по словам одной из женщин, Шварценеггер «прошептал ей на ухо: «А тебе когда-нибудь язык в [анус] засовывали?» В другом разделе той же статьи официантка рассказывает о том, как Шварценеггер тронул ее за руку. «Я наклонилась к нему, — вспоминает она, — и он сказал вполголоса: «Сделай кое-что для меня». Я подумала, может быть, принести ему еще хлеба. А он продолжал: «Сходи в туалет, засунь палец себе в [влагалище] и принеси мне».

По-моему, отлично, что редакция не стала оберегать целомудрие читателей, заменяя реальные (или приписанные ему) слова Шварценеггера туманными парафразами. Оставила все почти как было — отсекла только мат (понятно, что вместо «влагалища» в оригинале стояло другое слово). Но, казалось бы, точно описать реальные действия человека куда важнее, чем в точности воспроизвести сальные разговоры? Убедительного ответа на этот вопрос я так и не добился. Не думаю, что здесь какой-то заговор. Скорее, сами картины происшедшего — священник содомизирует мальчика прямо на алтаре, пока тот не обделается; священник вводит во влагалище девочки кропильницу для святой воды; маленький мальчик прячет от мамы окровавленные трусы — были слишком тяжелы даже для многое повидавших журналистов.

Еще я узнал в тот вечер, что сексуальное насилие, совершенное священником, оставляет особенно глубокие раны и причиняет неизгладимый вред. Оно замедляет и сильно искажает и сексуальное, и духовное развитие ребенка. Твой религиозный наставник вдруг начинает заниматься с тобой сексом: такое невозможно ни принять, ни даже осознать. С тех пор, когда пламенные католики убеждали меня, что жертвы подают в суд только ради денег — я больше с ними не спорил. Чтобы понять, о чем речь, им стоило бы побывать на терапевтических встречах тех, кто пережил насилие священников.

***

По дороге в Дамаск Савл из Тарса, преследователь иудеев, веривших в Иисуса Христа как в Мессию, вдруг увидел свет с небес. Ослепленный, пал он на землю и услышал голос Божий: «Савл, Савл, что ты гонишь меня?» Три дня спустя ученик Иисуса по имени Анания вернул Савлу зрение и крестил его. С этого дня Савл, принявший новое имя Павел, посвятил свою жизнь проповеди Благовестил Христова и сделался одной из влиятельнейших фигур в истории.

Не могу сказать, что со мной произошло что-то подобное. Получасовой путь из Лонг-Бич домой, в Коста-Меса, прошел для меня без приключений: не было никакого внезапного обращения — точнее, разобращения. Однако, оглядываясь назад, думаю, что для меня это был такой же Путь в Дамаск. Я просто постарался этого не осознавать.

Я ехал домой, почти не сознавая, где я и что со мной. Столько лет я писал об искупительной мощи веры, но ни разу не сталкивался лицом к лицу с ее темной стороной: с тем вредом, который может причинить религия в руках негодяев. Перебирая в памяти все, что писал о религии, в первый раз я удивился тому, как мало святости встречал в жизни верующих. Вот почему мне удавалось с такой легкостью находить сюжеты: немногие люди, искренне и глубоко верующие, ярко сияли на сером фоне «стада духовного». Эта мысль стояла у меня комом в горле; но я поспешил смыть это ощущение молитвой и благочестивыми изречениями типа: «Люди грешны, но Бог остается Богом». Несколько лет упорных размышлений потребовалось мне, чтобы эти банальности перестали меня успокаивать.