Уильям Лобделл - Теряя веру Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

Я перелистнул несколько страниц, ища объяснения Юрелла по поводу письма Харриса. Мэнли спросил, увидел ли он в этом письме признание Харрисом своей вины. Юрелл дал несколько уклончивых и противоречивых ответов примерно такого свойства: «Нет, я не счел это письмо признанием, поскольку никаких признаний в нем не было. Его автор ни в чем не признается. Однако это письмо меня встревожило и обеспокоило».

Затем Мэнли задал вопрос: не считает ли Юрелл, что диоцез ввел общество в заблуждение, когда прикрыл неожиданную отставку и отъезд Харриса разговорами о «напряжении» и «необходимости отдохнуть».

ЮРЕЛЛ: Нет, не думаю... Полагаю, в то время он действительно испытывал сильнейшее напряжение.

МЭНЛИ: Но свой пост он покинул не по этой причине. Он ушел в отставку, потому что вы его заставили — а вы его заставили, потому что он обвинялся в растлении детей.

ЮРЕЛЛ: Это было административное решение.

МЭНЛИ: Вызванное тем, что его обвиняли в растлении детей!

ЮРЕЛЛ: Вызванное обвинением родителей какого-то человека, который уже умер и не мог ни подтвердить его, ни опровергнуть.

МЭНЛИ: Вы полагаете, эти ваши показания соответствуют девизу епископа: «Ходите в истине»?

ЮРЕЛЛ: Да.

Я снова начал листать документы в поисках свидетельства, сыгравшего ключевую роль в деле Ди Марии, — медицинского заключения, составленного психологами из Института Святого Луки после пятидневного пребывания Харриса в этой больнице. Заключение врачей звучало для церкви столь убийственно, что поверенные диоцеза подавали ходатайство в Верховный Суд Калифорнии, добиваясь того, чтобы этот документ остался недоступен широкой публике. Но у них ничего не вышло. 12-страничное заключение, полученное диоцезом еще в марте 1994 года, вошло в материалы дела и лежало сейчас передо мной.

Психологи из католической лечебницы поставили Харрису диагноз парафилии (отклоняющегося сексуального поведения) в форме влечения к собственному полу и эфебофилии (т. е. сексуального влечения к мальчикам-подросткам). Харрис — он знал, что заключение прочтет его начальство, — не стал ни подтверждать, ни опровергать выдвинутые против него обвинения, однако вердикт врачей звучал недвусмысленно: «Наши эксперты полагают, что обвинения небеспочвенны. По нашему опыту, в подобных случаях известные непристойные действия пациента, вызвавшие протест и получившие огласку, составляют лишь небольшой процент от реального числа предпринятых им непристойных действий». Забегая вперед, замечу, что Харриса обвинили в растлении в общей сложности десятка детей и церковь выплатила за его грехи больше пятнадцати миллионов. Однако он так и не признал свою вину.

Врачи из «Святого Луки» отметили, что, рассказывая им о своих постыдных детских тайнах, Харрис проявлял депрессию и тревогу, однако в обыденной обстановке «поражал своим хладнокровием». Его самоуверенность и обаяние так действовали на людей, что другие пациенты обращались к нему с жалобами и доверительными признаниями, «как к психотерапевту», отмечалось в заключении.

«Более всего, — пишет доктор Стивен Дж. Розетти, — Майкл заботится о своей репутации и производимом им внешнем впечатлении, в ущерб своему исцелению и душевному здоровью. В результате люди вокруг им восхищаются — однако в душе он остается одиноким, подавленным, преисполненным смятения и тревоги».

Харрис сообщил врачам, что на протяжении многих лет боролся с собственной сексуальностью, что подозревал, что его привязанность к ученикам может быть истолкована дурно. Согласился с тем, что его сексуальное развитие, по всей видимости, прервалось в подростковом возрасте, когда он поступил в семинарию. Признался он и в том, что порой, обнимая своих учеников, испытывал сексуальное возбуждение.

Пожалуй, наиболее поразительным для благочестивых католиков стало признание священника в том, что он практически не молится — «не считая нескольких минут чтения Розария перед сном. Розарий он использует не только как молитву, но и как привычное действие, помогающее уснуть.

После настойчивых расспросов Майкл признался, что боится молиться в одиночестве. Он боится оставаться наедине с собой и с Богом».

Итак, к марту 1994 года церковные функционеры диоцеза Оранж знали из врачебного заключения, что Харрис испытывает сексуальное влечение к мальчикам и, по-видимому, неоднократно растлевал детей. Однако эту информацию они скрывали от всех — даже от следующего пострадавшего, который пришел к ним с жалобой на Харриса.

Ларри Рехаб заявил, что Харрис изнасиловал его, когда молодой человек пришел к нему за советом и наставлением. Рехаб — в то время ему было двадцать лет — боролся со своими плотскими желаниями и обратился за помощью к священнику. После одной из бесед в доме у Харриса Ларри не смог уехать — его автомобиль не завелся, и Харрис предложил ему у себя переночевать. В тот же вечер, по словам Рехаба, Харрис набросился на него и насильно ввел свой половой член ему в рот.

Все это Ларри Рехаб подробно изложил Юреллу, другу Харриса, которому диоцез поручил расследовать обвинения против него. Юрелл засвидетельствовал под присягой, что Харрис — священник, давший обет безбрачия, — подтвердил, что занимался сексом с Рехабом, однако заявил, что это произошло по взаимному согласию. Выслушав историю Рехаба, Юрелл отправился на прощальный ужин, который давал в этот вечер Харрис для своих ближайших друзей-церковников.

В этом месте допроса Мэнли, не веря своим ушам, спросил Юрелла, не считал ли он «неуместным идти на ужин к подозреваемому в изнасиловании, к человеку, которого к этому времени обвиняли в растлении уже целой толпы детей»?

«Да, могу сказать, сейчас я понимаю, что это было неуместно, — ответил Юрелл. — Но мы все... видите ли, все мы были друзьями и работали вместе на протяжении многих лет».

«Монсиньор, понимаете ли вы, как это выглядит? — спросил Мэнли. — Что остается думать, узнав, что человек, расследующий дело о растлении детей, идет ужинать вместе с подозреваемым? Понимаете ли вы, что люди неизбежно сочтут такое поведение... не хочу проявлять неуважения — но неизбежно сочтут его двуличным?»

«Понимаю», — признал Юрелл.

Чем полнее и ярче раскрывалась передо мной картина двуличности диоцеза, тем больше я воодушевлялся. Материал получится потрясающий! В этот момент мне и в голову не приходило, что история Майкла Харриса как-то связана с моей верой. Я испытывал лишь чистый восторг журналиста при виде сенсации и жадно впитывал все новые сведения о скелетах в шкафу католической иерархии. Казалось бы, церковные функционеры дошли до предела лживости и подлости — но

нет, с каждым новым эпизодом этой истории они опускались все ниже, ниже и ниже! Казалось, боги журналистики подарили мне неслыханную удачу. Правда, я задавался вопросом о том, как случилось, что персонал целого диоцеза вел себя прямо противоположно евангельским заповедям, но удивление верующего отступало на задний план перед охотничьим азартом репортера.