Юлия Кокошко - Вертикальная песня, исполненная падающими на дерево

Рисунки Натальи Ермолаевой

Старики собирались в стаи и улетали. И превращались в тех птиц, в каких хотели.

Например, одна старуха, Марья Романовна, пожелала превратиться в Орлана Белоплечего, и не затем, чтоб носить декольте, а затем, что синицей быть не монументально, а трясогузкой вульгарно, да ни синице, ни трясогузке не поднять в воздух письменный стол с двумя тумбами, с позолоченными ручками, и приклеенную к столу шкатулку, сшитую из праздничных открыток, а кроме того, ей наскучила фамилия Блинова, но очень влекла фамилия Орлан. И она стала Марья Романовна Орлан, а ее двоюродный зять, что недавно привез на себе комиссионное пианино, одолжил ей бурлаковские лямки. Конечно, американские грифы больше, но ведь Марья Романовна была патриотка , и к тому же слышала, что грифы не могут таскать в лапах добычу, а орланы — да, вдруг лямки порвутся? А другая старуха, Нина Петровна, она крутилась юлой на трех работах: драила палубы библиотеки и гастронома и сторожила ясли, и прогуливала, и обижалась, если ей пеняли — где же сострадание к человеку, что юлит без выходных и живет одними прогулами? — эта Нина Петровна сказала: только Соловьем! — и дебаты отменяются, а дебатируйте хоть международной ассамблеей, она уже давно — Соловей.

И никто не хотел становиться Кукушкой, всех смущала репутация, и тогда Ангелина Семеновна, легкомысленная дамочка в фиолетовом перманенте, обожавшая ввернуть неприличный анекдот порядочным людям и имевшая на старость двух любовников, сдачу с молодости, а любовники в полет не собирались, или собирались, но в другой, эта Ангелина Семеновна расщедрилась:

— Я буду Кукушкой, меня такой псевдоним не скомпрометирует. Меня вообще трудно скомпрометировать, обычно этим занимаюсь я. Правда, я метила в Солнечные Цапли, но раз никто не хочет, а надо, я согласна! Я буду кукушкой-личинкоедкой, — говорила она. — Они кладут яйца в общее гнездо и насиживают кукушьим коллективом. Я тоже всю жизнь, как дура, насиживала чужих детей! — и она превратилась в Кукушку. — Кстати, о птичках… — и, превращаясь, она попутно рассказала возмутительный анекдот.

И пришел рыжий подрыватель спокойствия, профессор Валерий Феоктистович, он заведовал кафедрой физической химии и где-то случайно облучился. И из него выудили одно легкое, но он все равно курил, хотя внутри у него хрипело, свистело и тренькало, и он еще любил институток и по части выпить также был профессор, стихийный хрипящий свистун с оранжевой сединой. Он и в больнице прикладывался до последнего и умер сильно навеселе. И он решил стать Рыжим Петухом. Но ему сказали:

— Не надо! Во-первых, вы уже умерли. А во-вторых, петухи не летают.

А он ответил:

— Во-первых, и что из того, что умер, эка важность! А во-вторых, — петухи-то не летают?! Не надо мыслить банально. Жизнь не соответствует вашим банальным представлениям о ней.

И он превратился в Рыжего Петуха, раздольно взмахнул крыльями и для начала поднялся в тропосферу.

А еще одна, Елена Григорьевна, торжественная старуха с провисшими флагом без ветра чертами, и у нее были неподвижные, презирающие мир желтые глаза, она сказала, что ей не к лицу быть птицей, а она с удовольствием превратилась бы в четвероногого друга, чтобы что-нибудь сторожить, а когда ее спросили, что она хочет сторожить, она сказала:

— Что-нибудь. Неважно что. А важно, чтобы не лапали!

Но ей ответили, что собакой нельзя, а летающий ящер — анахронизм, и тогда она стала Зеленым Кардиналом.

И собралось много-много птиц, тьма-тьмущая стая: и белый аист, и ласточка с фрачным хвостом, и зимородок, и канарейка, и кулики, и дятел, и черный дрозд, и косматая цапля, и иволга, и лебедь, и сойка…

И уже когда они улетали, по бульвару шла мрачная молодая личность в подпалинах и несла том стихов под мышкой. У нее были растрепанные волосы и длинный нос с металлическими очками, такие носы и очки продаются отдельно в «Детском мире». Увидев улетающую стаю, она вдруг махнула рукой и крикнула:

— Стойте, возьмите меня с собой! И я с вами!

Но ей ответствовали:

— У нас возрастной ценз. Мы молодых не берем.

А она расхохоталась и сказала:

— Мой муж считает, что я старая. И я не собираюсь быть серебристой чайкой, а превращусь в Ворону Обыкновенную.

А Марья Романовна закричала:

— Я ее знаю, у нее муж гулящий. Кстати, я его видела на Страстном с белокурой блондинкой, а блондиночка, — полный адидас! Пусть летит, куда ей деваться? Заодно поможет мне тащить шкатулку из открыток, там адреса моих знакомых. Знакомого протезиста и знакомой, снимающей кардиограмму.

И они полетели.

И они улетали из города, а город улетал из них. Он оставался на земле, а в городе оставались события, что с ними случались, ведь в небе не случаются земные события.

И они уносили из города воспоминания, что распутывались в сверкающие серебряные нити, наверное, сродни Ариадниной, и можно найти по ним дорогу назад, а то и нельзя, поди поручись-ка нынче за качество…

И каждый знал, куда они летят. Одни знали: на выходные, а другие — что в Ниццу, а третьи знали — не навсегда…

— Ну, не знаю, как лично они, а лично у меня одно крыло здесь, другое там, — говорила птица Гарпия. — У меня дома мясо размораживается.

А Рыжий Петух летел и покуривал сигарету «Кэмел», и отхаркивался вместо припева. А рядом летели Кукушка и Ворона, и летели кудрявый пеликан, и желтоголовый королек, а Орлан Белоплечий с натугой тащил на грузчицких лямках стол, и летел Зеленый Кардинал с приклеенными зрачками, и позвякивал связкой ключей и думал: «Шифоньер я заперла… холодильник заперла… кастрюлю со щами… кастрюлю??». И чтобы опробрвать дар птичьей речи, Кардинал вытанцовывал языком: «Кр-р-рохобор-ры!» И усложненные фигуры: «Сотр-р-ру в пор-ро-шок!» И летело много-много других птиц.

И они летели в синей пустыне, но сначала им казалось, что кругом кипит жизнь. И может, это были миражи, а может, и в самом деле кипела. Например, одной старухе Ольге Ивановне, обратившейся в Бородатую Неясыть, все мнился ремонт. Она некогда преподавала в педагогическом, но ее отцепили за ослепительно-непедагогический роман с персонажем, любить которого нельзя. Так всегда бывает: этого недымящего-вовремя-вносящего — пожалуйста, а того — «Ах» — нельзя, потому что его уже однажды полюбили, и неважно, исполинской любовью или колибри, а одну человеко-единицу полагается любить ОДНОЙ человеко-единице, чтоб не нарушать писчебумажный баланс. И неважно, если та любовь уже истекла, важно — любовь в законе! Кто это там не чтит?.