Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

Сын писал из Англии. Летом 1921 года именно туда привело начинающего петроградского физика своенравие жизни. Но надо бы сказать сильнее: его привело на британскую землю драматическое течение самой Истории (да-да, с большой буквы!).

Молодая революционная Россия, истощенная двумя войнами — мировой и гражданской, — лежала в разрухе. Все приходилось начинать словно бы заново. А мир вокруг не скрывал своей враждебности. Лишь три государства решились к тому времени признать Российскую Федерацию — Афганистан, Польша, Финляндия. Великобритания делать этого еще не собиралась. А между тем появилась в Лондоне делегация ученых из «несуществующей страны». И она приехала не взывать к милосердию, но вести дела: налаживать контакты и закупать лабораторное оборудование. В руках у нее была открывающая двери валюта. И называлась она Комиссией Российской Академии наук по возобновлению научных связей с заграницей.

Кроме прославленного кораблестроителя академика А. Н. Крылова и еще ряда лиц в состав Комиссии входили два физика: учитель и ученик — академик и доцент — Абрам Федорович Иоффе и Петр Леонидович Капица. О сорокалетнем Иоффе как раз в ту пору Эйнштейн сказал: «…в России есть замечательный физик, обратите на него внимание». О двадцатишестилетнем Капице пока наслышаны были лишь его коллеги в Петрограде, но там никто не сомневался, что и у него впереди большая будущность. Однако ни учитель, ни ученик, отправляясь тогда на Запад, не загадывали, что та поездка окажется для младшего судьбоносной. Нельзя утверждать, что заранее — еще в Питере — определилось: он поработает в Кембридже у знаменитого Эрнста Резерфорда — в Кавендишской лаборатории, названной однажды «питомником гениев».

Заранее не было даже известно, попадет ли Капица в Англию. Осложнения с визами по-разному коснулись разных членов академической Комиссии. Поначалу Капица застрял в Эстонии. Только в июне 1921-го, после четырехмесячных мытарств, Иоффе и он встретились в Лондоне, прибыв туда каждый своим маршрутом. Там оставалось завершить покупку лабораторного инструментария и провести задуманные встречи с английскими коллегами. Некоторые встречи легко удались. Сверх того, были на обеде у Герберта Уэллса. Радовались свиданию с Бернардом Шоу. С нетерпением ждали от Резерфорда известий об удобной дате паломничества в Кембридж. И вот тогда-то, в предвкушении скорого визита, уже прослышав о вполне лояльном отношении сэра Эрнста к революционной России, А. Ф. Иоффе оповестил жену — Веру Андреевну: «Капицу хочу оставить на зиму у Резерфорда, если он его примет…»

Для этого краткого «хочу оставить на зиму» были у учителя не одни только деловые побудительные мотивы. Вера Андреевна знала, что были для такого решения еще и причины трагические — чрезвычайные даже на общем фоне той бедственной поры. Капица пережил тогда в Петрограде четыре утраты. И каждой в отдельности хватило бы с лихвой, чтобы пригнуть человека к земле: умер его отец… умер маленький сын Иероним… умерла новорожденная дочь Надежда… умерла жена… (Опустошающее нашествие эпидемий испанки и скарлатины.) Те, кто любил и ценил молодого Капицу, понимали: его надо было увезти из дома — далеко и надолго. Надо было с головой погрузить его в иные обстоятельства работы и жизни. Зимняя стажировка в Кавендише решала бы эту проблему — психологически спасительную.

12 июля 1921-го Иоффе и Капица отправились наконец в Кембридж, а 13 июля Иоффе смог написать Вере Андреевне три строки о заключительном добром деле, какое удалось ему в Англии перед возвращением домой: «Был в Кембридже у Дж. Дж. Томсона и Э. Резерфорда, последний пригласил меня к чаю и согласился принять в свою лабораторию Капицу…»

В кавендишском фольклоре сохранился рассказ о первом обмене репликами между Капицей и Резерфордом, когда Иоффе представлял сэру Эрнсту своего ученика. Глава Кавендиша с обычной прямотой сказал, что у него 30 рабочих мест и все, к сожалению, заняты. Тогда Капица, понимая, что терять уже нечего, с такой же прямотой заметил: «30 и 31 различаются примерно на три процента, а вы, господин профессор, за большей точностью ведь и не гонитесь, не правда ли?» Говорят, Резерфорд был сразу покорен. Громадным своим голосом он прорычал что-то вроде: «Ладно, оставайтесь!» И, пародируя тогдашние всеобщие страхи перед «большевистскими агитаторами», притворно угрожающе добавил: «Но если вы вместо научной работы будете заниматься коммунистической пропагандой, я этого не потерплю!»

В лабораторном предании последней фразы Резерфорда нет. Зато сам Капица год спустя, в июле 1922-го, процитировал ее в письме к матери. Он уверял, что так и не знает, почему его, никому не известного молодого физика, да еще из непризнанной страны, приняли во всемирно известную лабораторию, да еще при аристократически-консервативном университете! «Я как-то спросил об этом Резерфорда. Он расхохотался и сказал: «Я сам был удивлен, когда согласился вас принять, но, во всяком случае, я очень рад, что сделал это…»

(В скобках осмелюсь припомнить мой собственный разговор с Петром Леонидовичем на эту тему, когда в 60-х годах мне посчастливилось работать над жизнеописанием Резерфорда. «Какое психологическое объяснение того порывистого шага Резерфорда сложилось у вас с годами?» — спросил я, надеясь на пространный ответ. Но Петр Леонидович предпочел кратчайшую полушутливую версию в форме встречного вопроса: «А разве не бывает любви с первого взгляда?» Оставалось вслух признать: «Разумеется, бывает!» — а потом поразмыслить над глубинной серьезностью этой мнимошутливой версии.)

То было совершенно в духе беспримерной резерфордовской проницательности: довериться голосу не обманного чувства, а целиком положиться на первое впечатление от человека. И не ошибиться! Сэр Эрнст не ошибся… За первым взглядом последовал второй, за вторым — третий… В оценке начал участвовать анализ. И уж только анализ позволил ему удовлетворенно воскликнуть: «Я очень рад, что сделал это!»

Молодой исследователь из Петрограда с неуклонно возрастающим успехом проходил все испытания молчаливо оценочной критики великого патрона. День ото дня он все рос в глазах Резерфорда. И были тому вещественнейшие доказательства:

через две недели: взамен чердачного закутка — нормальное рабочее место экспериментатора;

через четыре месяца: отдельная комната в лаборатории;

через год: две комнаты и два помощника;

еще через три месяца: три комнаты и свой штат;

потом небывалое признание сэра Эрнста: «Я трачу на ваши опыты больше, чем на опыты всей лаборатории!»;

наконец: возведение в тесном дворе старинного Кавендиша конструктивистского здания новой Монд-лаборатории специально для П. Л. Капицы!!