Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— На Восемьдесят шестой улице. В Германии.

— В Германии?

— В Йорквилле. В немецком квартале. Вы что, никогда здесь не были?

— Нет.

— Хотите, поедем дальше?

Я покачал головой. Мария продолжала наблюдать за мной. Я не мог понять, зачем она притащила меня сюда, но и спросить остерегался. Благородство души здесь было явно ни при чем.

Улица, несмотря на ее ширину, тотчас же напомнила мне омерзительный немецкий городишко. По краям дороги стояли кондитерские, пивные и колбасные лавки.

— Вон кафе «Гайгер», — показала Мария. — Славится своими пирожными. Немцы ведь большие любители пирожных, верно?

— Да, — ответил я. — Пирожных и колбас. Так же как итальянцы любители макарон. Нет ничего удобнее таких вот примитивных обобщений, — любезно добавил я. Не хотелось мне втягиваться в очередной глупый спор с подобными дурацкими аргументами. Только не сейчас.

Мы молча шли по кварталу. Чувство было удручающее, мне казалось, будто я воспринимаю все каким-то странным образом, в раздвоенном виде. Я слышал вокруг себя немецкую речь и то и дело испуганно вздрагивал: я почти ожидал увидеть гестаповцев, подкарауливавших за дверями лавок, — столь сильным было это двойственное впечатление, бросавшее меня от спокойствия к ненависти и страху. Я казался себе неопытным канатоходцем, которого без страховой сетки вытолкнули на канат, протянутый посреди улицы между всеми этими домами и немецкими вывесками. Надписи по-немецки оглушали меня как удар. Вообще-то они были совершенно безобидные, но только не для меня. В них мне тоже виделся двойной, мрачный смысл, как и в людях, что шли нам навстречу и так по-будничному выглядели. Но я-то знавал их другими.

— Кафе «Гинденбург», — объявила Мария.

Она шла рядом со мной своей летящей походкой манекенщицы, желанная, но до ужаса чужая и недоступная. Казалось, она не чувствует этого спертого запаха захолустья, в котором я почти задыхался, — этой смеси простодушия, затхлого уюта и бездумного послушания, которые в любую минуту были готовы превратиться в свою противоположность.

— Как тут спокойно, — сказала Мария.

Знал я это спокойствие. В концлагерях возле бараков смерти цвели клумбы с геранями, а по воскресеньям играл лагерный оркестр; а в это же самое время заключенных били плетьми, а то и медленно затягивали петлю на их шее. Не зря ведь про Гиммлера рассказывали, как нежно он любил своих ангорских кроликов. Ни одного не дал убить. Зато еврейских детей — да. Тысячи.

Я чувствовал во всем теле легкую дрожь. Я внезапно понял, что не могу себе представить, как когда-нибудь снова вернусь в Германию. Я знал, ничего в жизни я не желаю столь же страстно, как этого возвращения, но не мог вырваться из замкнутого круга своих мыслей. Тут что-то совсем другое. Я мечтал вернуться на родину, чтобы отыскать убийц моего отца, а не для того, чтобы снова там жить. И сейчас, в это мгновение, я почувствовал, что никогда бы не смог там остаться. Меня бы всю жизнь преследовала эта двойная оптика: страна безобидных бюргеров и одновременно страна послушных убийц. Я чувствовал, что уже никогда не смогу их разделить. Слишком часто они были единым целым. Да и не хочу я ничего разделять. Передо мной была отвесная черная стена, которую я не мог преодолеть. Передо мной убийства, которые исковеркали всю мою жизнь. При малейшей мысли о них я прихожу в возбуждение и много дней не могу успокоиться. И не успокоюсь до тех пор, пока не расквитаюсь за эти убийства. Расквитаюсь сам, мне не нужно их искупление. Убийца должен поплатиться своей жизнью.

Я почти забыл о Марии. Внезапно я снова увидел ее. Она стояла перед обувным магазином в стойке охотника и придирчиво изучала витрину, вся чуть подавшись вперед и настолько углубившись в созерцание туфель, что, по-моему, она обо мне тоже забыла. Теплая волна нежности к ней вдруг поднялась в моей душе. Мы ничего друг о друге не знали именно потому, что мы такие разные. Это делало ее в моих глазах особенно дорогой и неприкосновенной и даровало ту особую интимную радость, которая никогда не выродится в пошлую фамильярность. Это придавало уверенности и ей и мне: мы понимали, что наши жизни могли идти рядом, не переплетаясь друг с другом. Возможно, где-то на этом пути найдется место и для кристаллика счастья — но без предательства и без прикосновения к прошлому.

— Подыскали что-нибудь? — спросил я.

Она подняла глаза:

— Слишком все тяжелое. Для меня чересчур солидно. А вы?

— Ничего, — ответил я. — Ровным счетом ничего.

Она внимательно посмотрела на меня:

— Не стоит возвращаться в прошлое, да?

— Туда вернуться невозможно, — ответил я.

Мария усмехнулась:

— Это дает человеку некоторую свободу, верно? Как тем птицам из легенды, у которых есть только крылья, а лапок нет.

Я кивнул:

— Зачем вы меня сюда привезли?

— Случайно вышло, — беспечно бросила она. — Вы же хотели прогуляться?

Может, и случайно, подумал я. Только я не верил в такие случайности. Само собой напрашивалось желание сравнить мирный уют этой цитадели нацизма с разрушениями Флоренции. В каждом из нас живут всякого рода враждебные настроения, которые могут внезапно вырваться наружу. Поэтому я ничего ей не ответил. Любой мой ответ был бы только ненужным вызовом и ударом в пустоту.

Мы подошли к кафе-кондитерской, которое в этот час было забито до отказа. Из зала доносилась музыка. Немецкие народные песни. Я уставился в открытую дверь. «Каждый из этих людей, с горящими глазами поглощающий сейчас взбитые сливки и франкфуртский пирог, может превратиться в оборотня и по приказу исполнить любую экзекуцию», — думал я. Тот факт, что эти люди живут в Америке, ничего не меняет в лучшую сторону. Скорее наоборот, они становились еще более яростными патриотами.

— Американцы очень великодушны, — сказал я. — Они никого не сажают.

— Сажают. Японцев в Калифорнии, — возразила Мария. — И немцам-эмигрантам там тоже после восьми вечера полагается сидеть дома и никогда не удаляться от поселений больше чем на восемь километров. Я была там. — Она рассмеялась. — Сажают, как всегда, не тех, кого надо.

— В большинстве случаев — да.

Из большой пивной по соседству послышалась духовая музыка. Немецкие марши. В окнах витрины висели кровяные колбасы. Каждое мгновение я ждал, что вот-вот услышу и «Хорст Вессель» [35] «Хорст Вессель» — гимн нацистской партии в Германии с 1933 по 1945 год. .

— По-моему, с меня хватит, — сказал я.

— С меня тоже, — откликнулась Мария. — В этой обуви, похоже, только маршировать хорошо, для танцев она не годится.

— Тогда пойдем назад?

— Не пойдем, а поедем. Назад, в Америку, — сказала Мария.

Мы сидели в одном из ресторанов в Центральном парке. Перед глазами расстилались луга, от воды веял холодный ветер, откуда-то издалека доносились удары весел. Наступил вечер, и меж деревьев уже висели голубые тени ночи. Вокруг было тихо.