Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— Наверно, вот эту!

Блэк посмотрел на меня с одобрением:

— Неплохо. Но мы возьмем другую. — Он засунул танцовщицу в широкую, богато отделанную барочную раму. — Ну как? — спросил он.

— Несколько пышновато для картины, которая даже не закончена.

На обеих картинах был красный именной штемпель из мастерской Дега. Он даже не сам его проставил — это сделали наследники.

— Как раз поэтому! — воскликнул Блэк. — Не бывает слишком пышной рамы, особенно для картины, которая, скажем так, скорее эскиз.

— Понимаю. Рама все скрадывает.

— Она возвышает. Она сама по себе настолько закончена, что придает законченность и картине.

Блэк был прав. Дорогая рама преобразила картину. Она вдруг вся засветилась. Правда, теперь она выглядела несколько хвастливо, но это и было нашей целью. Картина сияла. Ее перспективы не убегали больше в бесконечность — схваченные прямоугольником рамы, они обрели смысл. Все, что прежде казалось растекавшимся в пространстве, разом оформилось в единое целое. Случайное стало непреложным, даже непрописанные места смотрелись как часть замысла.

— Некоторые торговцы произведениями искусства экономят на рамах. Жалкие лавочники. Они думают, клиент не замечает, когда ему подсовывают позолоченные уродливые гипсовые штамповки. Может, впрямую и не замечает, но картина смотрится бедней. Картины — это аристократки, — изрек Блэк.

Теперь он подыскивал раму для второго Дега.

— Вы все-таки вопреки вашим принципам намерены показать две работы одного мастера? — спросил я.

Блэк улыбнулся:

— Нет. Но вторую картину я хочу придержать в резерве. Никогда не знаешь, что может случиться. Принципы тоже должны быть гибкими. Что вы скажете об этой раме? По-моему, подходит. Людовик Пятнадцатый. Красота, правда? Эта рама сразу делает картину тысяч на пять дороже.

— А сколько стоит рама эпохи Людовика Пятнадцатого?

— Сейчас? От пятисот до семисот долларов. Все война проклятая виновата. Из Европы же ничего не доходит.

Я глянул на Блэка. «Тоже причина проклинать войну», — подумал я. И даже вполне разумная.

Картины были уже в рамах.

— Отнесите первую в соседний кабинет, — сказал Блэк, — а вторую в спальню моей жены.

Я посмотрел на него с удивлением.

— Вы поняли меня совершенно правильно, — сказал он. — В спальню моей жены. Идите, я пойду вместе с вами.

У госпожи Блэк была прелестная, очень женская спальня. Среди предметов обстановки висело несколько рисунков и пастелей. Блэк окинул их взглядом полководца.

— Снимите-ка вон оттуда рисунок Ренуара и повесьте на его место Дега. Ренуара перенесем к туалетному столику, а рисунок Берты Моризо уберем совсем. Портьеру справа слегка задернем. Еще чуть-чуть — вот так, теперь освещение в самый раз.

Он был прав. Тяжелое золото наполовину задернутой портьеры придало картине очарование и теплоту.

— Правильная стратегия в торговле — половина успеха. Клиент неспроста хочет застать нас врасплох, в трезвом свете утра, когда картины выглядят дешевле. Но мы встретим его во всеоружии.

И Блэк продолжил свой инструктаж по вопросам стратегии продажи произведений искусства. Картины, которые он хотел показывать, я должен был по очереди вносить в комнату, где стояли мольберты. На четвертой или пятой картине он попросит меня принести из кабинета второго Дега. На это я должен буду напомнить ему, что Дега висит в спальне госпожи Блэк.

— Говорите по-французски сколько хотите, — учил меня Блэк. — Но когда я спрошу вас про Дега, ответьте, конечно, по-английски, чтобы и клиент вас понял.

Я услышал звонок в дверь.

— А вот и он! — воскликнул Блэк, весь окрыленный. — Ждите здесь наверху, пока я вам не позвоню.

Я прошел в кабинет, где на деревянных подставках стояли картины, и уселся на стул. Блэк пружинистым шагом поспешил вниз поприветствовать своего гостя. В кабинете имелось только одно небольшое оконце с матовым стеклом, забранное частой решеткой. У меня сразу возникло чувство, будто я сижу в тюремной камере, куда для разнообразия вместо людей поместили картины общей стоимостью в несколько сот тысяч долларов. Молочный свет напомнил мне камеру в швейцарской тюрьме, где я однажды просидел две недели за нелегальное пребывание в стране без документов, — обычное эмигрантское преступление. Камера была точно такая же чистенькая и аккуратная, и я с удовольствием посидел бы в ней подольше: кормили прекрасно, и камера отапливалась. Но через две недели в одну бурную ночь я был доставлен в Аннмас на границе с Францией, получил на прощанье сигарету и дружелюбный тычок в спину: «Марш во Францию, приятель! И чтобы духу твоего больше у нас в Швейцарии не было!»

Должно быть, я задремал. Внезапно зазвенел звонок. Я спустился к Блэку. Там сидел грузный мужчина с большими красными ушами и маленькими глазками.

— Мсье Зоммер, — притворно сладким голосом проговорил Блэк, — пожалуйста, принесите нам светлый пейзаж Сислея.

Я принес пейзаж и поставил перед гостем. Блэк долгое время не произносил ни слова, разглядывая в окно облака.

— Ну как, вам нравится? — спросил он наконец скучающим голосом. — Сислей своей лучшей поры. «Наводнение». То, что все хотят заполучить.

— Барахло, — сказал клиент тоном еще более скучным, чем Блэк.

Блэк улыбнулся.

— Весьма своеобразная критика, — саркастически заметил он. — Мсье Зоммер, — обратился он затем ко мне по-французски, — пожалуйста, унесите этого великолепного Сислея.

Я подождал немного, полагая, что Блэк попросит меня принести что-нибудь еще. Поскольку задания не последовало, я пошел с Сислеем к двери, уже на пороге услышав, как Блэк сказал клиенту:

— Вы сегодня не в настроении, господин Купер. Лучше отложим до следующего раза.

«Хитро! — подумал я, сидя в своем матовом закутке. — Теперь ход за Купером». Когда некоторое время спустя меня вызвали снова и я одну за другой стал носить картины, они оба уже курили сигары «Партагас». Наконец прозвучал пароль и для меня.

— Но этого Дега здесь нет, господин Блэк, — напомнил я.

— Как — нет? Конечно, он здесь. Не украли же его, в самом деле.

Я подошел к нему, слегка склонился к его уху и прошептал так, чтобы услышал и клиент:

— Картина наверху, в комнате у госпожи Блэк…

— Где?

Я повторил по-английски, что картина висит у госпожи Блэк в спальне.

Блэк стукнул себя по лбу:

— Ах да, правильно! Я же совсем об этом забыл. Годовщина нашей свадьбы, — ну что ж, тогда ничего не выйдет…

Я восхищался им: он опять уступил инициативу Куперу. Блэк не приказал мне принести картину, не стал утверждать, что картина теперь принадлежит жене, — разговор просто повис в воздухе, а он спокойно выжидал.

Я отправился в свою комнатку и тоже стал ждать. Мне казалось, Блэк держал на крючке акулу, но я вовсе не был уверен, что эта акула не проглотит Блэка. Впрочем, положение Блэка все же было предпочтительней. Акула могла перекусить леску и уплыть. Но предположение, что Блэк продешевит, исключалось напрочь. Однако акула предприняла интереснейшие попытки. Поскольку моя дверь была не до конца прикрыта, я слышал, как разговор все больше склоняется к общим рассуждениям на тему экономического положения и войны. Акула пророчила всяческие бедствия: крах биржи, долги, банкротства, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже угрозу коммунизма. Короче, падать будет все. Единственное, что сохранит свою ценность, — это наличные деньги. Акула настойчиво напомнила о тяжелом кризисе начала тридцатых. У кого тогда имелись наличные, тот был король и мог что хочешь купить за полцены, да что там говорить — за треть, за четверть, за десятую долю цены! В том числе и картины! Особенно картины! И акула задумчиво добавила: