Геннадий Обатнин - История и повествование

В эпоху авангардистских манифестов литературные группировки стремятся к современности, актуальности, модности, «никто не хочет быть похожим на другого». Денди хочет отличаться от всех, и в соревновании идей выигрывает тот, кто отказывается от идейности. В этом суть оригинальной двойственности позиции имажинистов. Они громко выступали против футуристов, декларируя «футуризму и футурью — смерть» [662]. Однако они взяли на себя ту самую роль «возмутителей спокойствия», присущую футуристам, и на творчестве своем мало от них отличаются. Несмотря на свою злонамеренную несправедливость, много симптоматичного в высказывании художницы Варвары Степановой: «А сами, провозгласив слово „имаж“, остальное берут — часть у футуризма, часть у Северянина, читают нараспев под Маяковского и Северянина, а Мариенгоф — под декадентов, а la Оскар Уайльд. Теоретически они провозглашают отсутствие глаголов и прилагательных в стихах, но теми и другими наполнены их стихи» [663].

Имажинисты четко определили свою позицию по отношению не только к «большим» течениям, но и к «малым» течениям русской литературы 1910–1920-х годов. Характерно, что в своей колонке рецензий в последнем номере «Гостиницы для путешествующих в прекрасном» Мариенгоф обругал все «постимажинистские» течения от экспрессионизма до ничевоков. Он критиковал даже «воинствующий орден» петроградских имажинистов, которые открыто объявляли его, Есенина и Шершеневича своими кумирами в поэзии. При этом небезразлично, что экспрессионисты и ничевоки также относились к имажинистам весьма положительно. Существенно в этой связи отметить, что дендизм, понятый нами как патологическая инакость и разносторонний эпатаж имажинистов, не исчерпывается бунтарским началом и декларативными текстами группы. Он проявляется в конфликтных образах метафорических цепей имажинистских стихов так же, как и в шумных «хеппенингах», устроенных ими в послереволюционной Москве. Имажинистский дендизм реализуется в быту в «деллосовских» пальто и в буржуазных цилиндрах молодых поэтов Есенина и Мариенгофа, в цилиндрах, превратившихся в конце русской революции в траурные шляпы. Он присутствует в идеях Шершеневича об индивидуализме в стране коллективизма, в безглагольной экспериментаторской монтажной поэзии и в его неожиданно футуристическом урбанизме. Другими словами, дендизм в имажинизме не ограничивается необходимым для новой поэтической школы разрушением идей — и самой идейности — всех предыдущих школ (символизма, футуризма и акмеизма), — а оказывается главным моментом в самоопределении имажинистской группы. Кажущаяся отдаленность имажинизма от всех окружающих явлений культуры оборачивается крайней близостью к ним. Таким образом, становится, как нам кажется, понятнее зависимость дендизма-имажинизма от антинормативности футуризма. Имажинизм нуждается в «отраженном существовании», в самом отражении, и «отражением» эта литературная группа сама себя определяет. Дендизм — это утверждение их поэзии в русском модернизме и одновременно отказ от нее.

Начнем с прямолинейного разграничения — слишком прямолинейного, без сомнения, но необходимого для огораживания своей территории. Данная статья является частью более широкого интердисциплинарного проекта под названием «Лингвистические и литературные аспекты несобственно-прямой речи в типологической перспективе». Цель проекта — выявление маркеров несобственно-прямой речи в европейских языках, начиная с баскского или финского и кончая русским или сербским [664]. Очевидно, что такое начинание способно родиться только в голове «чистокровных» лингвистов, убежденных в том, что явления текста можно классифицировать с помощью общих лингвистических категорий. Я же, будучи нарратологом , вижу свою роль как раз в проблематизации подобных теоретических программ или в постановке «неуместных» и даже скандальных вопросов. Теперь, когда иссяк поток общих моделей, характерный для классического периода, нарратология стала склонна к скандализации теории. Как это выразил в более вежливой форме Дэвид Герман, «классические понятия [нарративной теории] сохраняют свою значимость, но только в определенных пределах. Задача пост классической нарратологии — приблизиться к этим пределам и выработать такие объяснительные модели нарративных явлений <���…>, которые не подчиняются прежним парадигмам» (Herman 1998: 75; подобные подходы см. также: Herman 1999; Richardson 2000; Palmer 2002).

Для теории это рискованное дело. Приходится отказаться от широких обобщений и заняться частными примерами, сложными идиосинкразическими «запутанными» случаями, обнаруженными в литературе и особенно заметными в экспериментальных текстах, сознательно написанных так, чтобы, как выразилась однажды Доррит Кон, «шокировать и свести с ума читателя» (Cohn 1981: 166). Я бы добавил, что такие тексты должны быть шокирующими и для теоретика, поскольку они заново проблематизируют тщательно продуманные типологии, которые, как предполагалось, являются достаточно прочными.

Держа в уме эти более или менее запутанные рассуждения, я перейду к проблеме несобственно-прямой речи в литературе. Пусть мои лингвистические читатели сами решат, будут они шокированы или нет.

Что же проблематичного в несобственно-прямой речи (в дальнейшем НПР)? Одна из наиболее скрупулезно обсуждавшихся теоретических тем классической нарратологии в период ее расцвета, НПР продолжала привлекать постоянное внимание, но вряд ли есть необходимость перечислять здесь основные подходы. (Обзор McHale 1978 сохраняет свою значимость — в нем описываются подходы до 1980 года; см. также: Pascal 1977; Cohn 1978; Leech & Short 1981 и несправедливо пренебрегаемая книга Doležel 1973, где дается ценная перспектива достижений на славянском фронте. О некоторых новых трансформационных, когнитивных и эмпирических подходах см.: Banfield 1982; Fludemik 1993; Sanders & Redeker 1996; Bortolussi à Dixon 2003: 200–236) [665].

Но для начала имеет смысл подумать над совершенно непроблематичным случаем. Для удобства будем использовать следующие сокращения:

— (i) Можно использовать сокращение РП для обозначения речи, принадлежащей персонажу в диегетическом мире нарратива. Тривиальный пример — предложение типа I’m happy and excited to be a speaker in the Slavistic conference today (Я счастлив и взволнован возможностью выступить сегодня на конференции славистов) — является очевидной манифестацией РП, прямо цитируемой, в случае нарративного текста, экстрадиегетическим рассказчиком.