Владимир Кирсанов - Научная революция XVII века

Позиция Кромби, подчеркивавшая линию преемственности в развитии науки от Средних веков к Возрождению, не могла не вызвать ряд серьезных возражений. Вызывал сомнение тезис, что достижения средневековых ученых в оптике могли в действительности оказать столь существенное влияние на развитие науки, а с другой стороны, вряд ли экспериментирование, особенно его средневековый вариант, можно ставить во главу угла процесса возникновения классической науки.

Так, к началу 60-х годов нашего столетия начала выкристаллизовываться некая синтетическая точка зрения на развитие науки в XVI–XVII вв. — по-видимому, уже все были согласны с тем, что научная революция как фундаментальное изменение самого подхода к изучению природы все-таки имела место, но наряду с этим существовала и преемственность идей и инноваций в процессе добывания нового знания.

В ходе выработки этого синтетического взгляда все большую роль в исторических исследованиях стал играть тщательный анализ возможных линий преемственности культуры в целом. К первым попыткам такого анализа можно отнести замечательные исследования Леонарда Олынки и Аннелизы Майер {11}, но наибольшее количество публикаций на эту тему падает на 60— 70-е годы. В последнее время наибольшее распространение получило представление о том, что научную революцию в главных ее чертах определило возрождение герметической традиции в эпоху Ренессанса. Алхимия, рассматриваемая как грандиозная система философии и культуры, является в такой интерпретации ключом к пониманию возникновения новой науки. Здесь главное действующее лицо — полубог Гермес Трисмегист, легендарный создатель герметического искусства, посредством которого человек может управлять активными силами природы. Герметическая Вселенная наполнена знаками и символами, ангелами и демонами, причем каждый из них подчиняется главному божеству, которое их создало и которое они символизируют. Бог оставляет свой знак на каждом своем создании. Если человек сможет распознать эти божественные знаки, он может надеяться проникнуть в тайну творения и научиться управлять природой.

В числе работ, посвященных этой теме, отметим исследования американских ученых Ф. Ейтс, Р. Уэстмана, Дж. Макгуайра, а также англичанина П. Рэттанси {12}. В своей книге «Джордано Бруно и герметическая традиция» Ейтс говорит о «герметическом импульсе как движущей силе» возникновения классической науки, в то время как сама научная революция протекала и две фазы, «причем первой была фаза герметизма, или магии Возрождения, имеющая своей основой алхимическую философию, в то время как вторая представляла собой развитие в XVII в. первого, или классического, периода новой науки» {13, с. 271}.

Такая концепция имела свои положительные стороны. Она объединила космос, разделенный Аристотелем, она вела к исследованию свойств вещей и к математизации. В то же самое время она противостояла и наивному эмпиризму и бесплодному рационализму схоластической философии. Однако вряд ли все-таки можно говорить об определяющей роли герметической традиции в научной революции XVII в. Хотя дань этой традиции можно без труда проследить в творчестве таких гениев, как Бруно, Кеплер или Ньютон, «прямой и позитивный вклад ренессансной магии в новую науку был практически равен нулю».

Приведенные выше взгляды на причины и сущность революции XVII в. верны в том смысле, что они отражают (преувеличивая или преуменьшая) те или иные ее черты, однако ограниченность этих воззрений состоит в стремлении преодолеть метафоричность этого понятия. Может быть, правильнее не столько стремиться к уточнению дефиниций, сколько использовать саму эту метафоричность и те ее возможности, которые она как таковая предоставляет. Поэтому кажется уместным дать такое определение научной революции, которое, будучи адекватным, было бы и метафорически емким. Таким определением может служить понятие научной революции как диалога с Природой. Сущность этого беспрецедентного события состоит в том, что впервые люди научились задавать Природе вопросы, на которые можно получить вполне определенные ответы; ясно, что здесь весь секрет заключается в умении строить сам вопрос, а затем и цепь вопросов. Существенной частью такого умения является методика и техника эксперимента, но не менее важной частью будет и теоретизирование, как предшествующее опыту, так и последующее. Важно также отметить, что процедура диалога давала возможность каждый раз на одни и те же вопросы получать одни и те же ответы, т. е. именно то, что превратило экспериментирование в науку.

В данном случае становится значительным тот факт, что книга, обозначившая один из решающих шагов новой науки, была озаглавлена «Диалог о двух главнейших системах мира», причем этот диалог ведется не только между Сальвиати, Сагредо и Симпличио, но, по сути дела, между естествоиспытателем и Природой.

Теперь справедливо будет сказать о предпосылках, сделавших такой диалог возможным, прежде всего об изменениях общественно-политического порядка, обусловивших возникновение новых культурных инвариантов, нового стиля мышления, в рамках которого и создавалась новая наука. О сущности подобных изменений К. Маркс сказал: «Революции 1648 и 1789 годов не были английской и французской революциями; это были революции европейского масштаба. Они представляли не победу определенного класса общества над старым политическим строем, они провозглашали политический строй нового европейского общества. Буржуазия победила в них; но победа буржуазии означала тогда победу нового общественного строя, победу буржуазной собственности над феодальной, нации над провинциализмом, конкуренции над цеховым строением, дробления собственности над майоратом, господства собственника земли над подчинением собственника земле, просвещения над суеверием, семьи над родовым именем, предприимчивости над героической ленью, буржуазного права над средневековыми привилегиями. Революция 1648 г. представляла собой революцию семнадцатого века по отношению к шестнадцатому, революция 1789 г. — победу восемнадцатого века над семнадцатым. Эти революции выражали в гораздо большей степени потребности всего тогдашнего мира, чем потребности тех частей мира, где они происходили, т. е. Англии и Франции» {14, VI, с. 115}.

Слово «потребности» в этом контексте включает не только экономические и политические, но и интеллектуальные потребности. Ибо новое общество не могло существовать в рамках прежнего мировоззрения, устаревшего стиля мышления, неадекватной системы знаний. Процесс интеллектуального обновления шел параллельно с общественной революцией.

Связь между общественно-экономическими условиями и развитием науки стала объектом серьезного рассмотрения историков лишь в середине 30-х годов. Одним из первых исследований на эту тему был доклад Б. М. Гессена на II Международном конгрессе по истории науки. Доклад назывался «Социально-экономические корни механики Ньютона» и вскоре вышел отдельной книгой {15}. Выделяя три основные линии влияния — пути сообщения, горнодобывающую промышленность и военное дело, Гессен пытается связать непосредственно проблемы новой развивающейся экономики и проблемы науки. Согласно его точке зрения, исследования Ньютона явились прямым результатом экономических и промышленных запросов того времени, Гессен утверждает, что «даже беглый обзор содержания „Начал" показывает полное совпадение физической тематики эпохи, выросшей из потребностей экономики и техники, с основным содержанием „Начал"» {15, с. 31}, и, хотя в дальнейшем Гессен оговаривается, что «было бы большим упрощением и даже вульгаризацией, если бы стали выводить каждую проблему, которой занимался тот или иной физик, каждую задачу, которую он решил, непосредственно из экономики и техники» {15, 32}, ему не удается избежать этого недостатка, так как его анализ физики и философии Ньютона значительно уступает по глубине анализу общественно-экономической ситуации.