Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»

Некоторых аспектов немецкой тематики у Мандельштама (протестантизм, Бах, Бетховен) косвенно коснулся Д. Сегал (1999). Отдельные примеры немецкой образности были отмечены в комментариях А. Д. Михайлова и П. М. Нерлера (1990), Р. Дутли (Dutli 1991а), А. Г. Меца (1995), М. Л. Гаспарова (2001а). О немецкой теме в стихотворении «Лютеранин» писали в своих статьях Е. А. Тоддес (1974), А. Л. Осповат и О. Ронен (1999). Множество находок, касающихся немецкой темы у Мандельштама, содержатся в фундаментальном труде Ронена (Ronen 1983).

Мандельштам родился в один год с В. М. Жирмунским (1891–1971) и Л. В. Пумпянским (1891–1940); он почти ровесник В. Б. Шкловского (1893–1984), Ю. Н. Тынянова (1894–1943), Б. М. Эйхенбаума (1886–1959) и Р. О. Якобсона (1896–1982).

О взаимосвязи поэтологических установок Мандельштама и теоретических положений опоязовцев см. подробнее у Е. А. Тоддеса (1986: 78–79). Р. Д. Тименчик, в свою очередь, затронул проблему акмеистических увлечений Тынянова (ср. Тименчик 1986: 59–63). Ср. также важные дополнения к статье Тименчика у К. А. Осповата (2007).

К. Ф. Тарановский пришел к исследованию семантики Мандельштама через наблюдения над метрикой поэта. Штудии Тарановского наследуют исследованиям по «грамматике поэзии» Р. Якобсона и стиховедческим изысканиям А. Белого, Г. Шенгели, Б. В. Томашевского, представителей Пражского лингвистического кружка и московского формализма. Подробнее об истории метода Тарановского см. работы очных и заочных учеников Тарановского — М. Л. Гаспарова (2000а), О. Ронена (2000b), Г. А. Левинтона / Р. Д. Тименчика (2000).

Для проблемы изучения иноязычной интертекстуальности не потеряли своей актуальности методико-теоретические положения Ю. Н. Тынянова о влияниях и заимствованиях, изложенные в статье «Тютчев и Гейне»: при переводе иноязычный текст по определению попадает в лексико-стилистический строй другой литературы (1977: 29–37).

Совершенно иными путями и методами, привлечение которых нарушило бы методическую гомогенность настоящей работы, шла школа интертекстуальности, отталкивающаяся не от формалистов, а от бахтинских концепций диалогичности. О теории и практике «диалогической» интертекстуальности подробнее см. в книге Р. Лахманн «Память и литература» («Gedächtnis und Literatur», Lachmann 1990).

Не случайно исследователи и последователи интертекстуального метода, пытаясь оценить вклад книги К. Ф. Тарановского в мандельштамоведение, «обнаружили, что получается статья о Мандельштаме», а не о методе Тарановского (Левинтон/Тименчик 2000: 404). И это не случайно — особенности метода Тарановского связаны с особенностями поэтики Мандельштама. А значит, этот метод можно только с большой осторожностью применять при изучении других авторов. Ср. в связи с этим: Баран (1993: 10, 69, 75, прим.1). Речь идет не об узурпации метода, а о необходимости корректировки его положений в зависимости от особенностей поэтики исследуемого автора (Пастернака, Хлебникова и др.).

Мы надеемся, что если выбор исследовательского инструментария для настоящей работы кому-нибудь и покажется методическим или методологическим архаизмом, то в опоязовском смысле: «архаисты — новаторы». Как известно, В. Шкловский предлагал для книги Тынянова «Архаисты и новаторы» другое название, «которое выразило бы его (Тынянова. — Г.К. ) мысль еще ясней: „Архаисты — новаторы“» (Шкловский 1974: 608). По мнению В. Шкловского, «для нового построения модели могут понадобиться переосмысленные элементы старых систем. Системы сопрягаются, спорят, пародируют друг друга… приобретают новые мотивировки» (1974: 614). Опоязовская модель литературной эволюции переложима и приложима к пост-постструктуралистской ситуации современных гуманитарных дисциплин вообще и литературоведения в частности. Порой по ходу исследования нам приходилось «обнажать» этот методический прием, а порой он, став минус-приемом, говорил сам за себя.

Важнейшим шагом для преодоления такой практики явилась «Книга об акмеизме» О. А. Лекманова, в которой, в частности, была сделана наиболее успешная попытка историко-литературной дифференциации понятия «акмеизм» и его персонализации (2000: 9–16), а также рассмотрено участие А. А. Ахматовой в формировании «акмеистических» мифов, деформировавших и деформирующих работу «акмеизмоведов» (2000: 141–154).

В другую, более опасную ловушку попадают вследствие ходячего неразличения акмеизма как маски поэтологически-культурософских манифестов поэтов гумилевского круга и «акмеизма» как ярлыка, которым пользовались критики Мандельштама 1920–1930-х годов. В этом смысле многие «акмеизмоведы» 1960–1980-х годов просто переняли пролеткультовский ярлык Мандельштама, в соответствии со своими политическо-эстетическими пристрастиями поменяв советский минус на антисоветский плюс. В результате этого произошла инструментализация как Мандельштама, так и самого мандельштамоведения в соответствии с идеологическими нуждами холодной войны, исследовательские рефлексы которой ощущаются до сих пор. Некоторых аспектов этой инструментализации мы коснулись, рассматривая эдиционные и исследовательские практики мандельштамовских переводов из М. Бартеля (2.3.4).

Сходную интерпретацию мандельштамовского крещения дал в поэтической форме А. Кушнер: «Тянут руки к живым обреченные дети. / Будь я старше, быть может, в десятом году / Ради лекций в столичном университете / Лютеранство бы принял…» (2000: 49).

С. С. Аверинцев в своих рассуждениях о мотивах крещения смещает акценты: «Мандельштам хотел креститься, так сказать, в „христианскую культуру“ (выражение, употребленное им еще в 1908 году в письме бывшему учителю В. Гиппиусу)» (1991: 291). Между тем в письме Гиппиусу Мандельштам как раз и не уверен, «христианская ли» эта религиозность. Ослышка Аверинцева попала и в интерпретации других исследователей (ср. Гаспаров 1995: 329; Лекманов 2004: 39).

Исключения немногочисленны: «церковные хоры и монастырские вечера» в стихотворении «В холодных переливах лир…» (1909), описание католической церкви в «Когда мозаик никнут травы…» (1910), «взор византийца» в посвященном православному С. Каблукову «Я помню берег вековой…».

Помимо этого Аверинцев описывает мандельштамовское отношение к протестантизму в момент крещения (май 1911 года) на основании поэтических высказываний 1912–1913 годов, при этом игнорируя принадлежность «Лютеранина» и «Баха» к фазе полемики акмеистов и символистов.

Проблема выбора (а точнее, синтеза) между католичеством и православием стояла не перед Мандельштамом, а перед Вячеславом Ивановым, который и был главным объектом рефлексии и частичной самоидентификации Аверинцева. Ср. Аверинцев (2002: 107–109).