Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»

Ср. случай Ю. Г. Оксмана (Эйдельман 1990: 162).

В сонете «Шарманка» того же года герой стихотворения — «бродяга»-пешеход — испытывает «сентиментальное волненье» (I, 77). В «Лютеранине» сантиментам места уже нет.

В «Шуме времени» Мандельштаму вспомнится, что «в Майоренгофе, у немцев, играла музыка — симфонический оркестр в садовой раковине — „Смерть и просветление“ Штрауса („Tod und Verklärung“. — Г.К. ). Пожилые немки с румянцем на щеках, в свежем трауре, находили свою отраду» (II, 364). Последнее предложение — реминисценция образа «заплаканных дам» из стихотворения «Лютеранин». В то же самое время упоминание румяных немок в «свежем трауре» — невольное указание на возможный курляндский источник образности «Лютеранина». Подробнее см. главу 2.4.1.

См. в связи с этим стихотворения 1909 года: «Пилигрим», «Ты улыбаешься кому…» и «Озарены луной ночевья…».

Г. Морев указал на возможную связь стихотворения «Лютеранин» с программным и очень популярным в начале XX века стихотворением Д. Мережковского «Дети ночи» (ср. Мец 1995: 530): «Устремляя наши очи / На бледнеющий восток, / Дети скорби, дети ночи / Ждем, придет ли наш пророк. / <���…> Мы неведомое чуем / И с надеждою в сердцах / Умирая мы тоскуем / О несозданных мирах / Дерзновенны наши речи, / Но на смерть осуждены / Слишком ранние предтечи / Слишком медленной весны» (Мережковский 2000: 470). Помимо сходств в лексике обращает на себя внимание идентичное употребление местоимения «мы». Мандельштам полемизирует с Мережковским и другими символистами и отмежевывается от некоторых констант символистского понимания роли человека и поэта как участника теургического действа. Ср. также у А. Вербергер (Werberger 2005: 212).

Даже если Мандельштам и не преследовал такой далеко идущей подтекстуальной стратегии, «подводный камень веры» — лишнее свидетельство неопределенности религиозных чувств поэта в начале 1910-х. Героя Мандельштама страшит именно тот «подводный веры камень», о котором говорит Тютчев. Вера влечет и одновременно настораживает, ведь она может привести к опасной самонадеянности и самовозвеличиванию. В стихотворении «Отчего душа так певуча…», также имеющем морскую метафорику, программно противопоставляется самозабвение: «Я забыл ненужное „я“» (I, 68). «Ненужное „я“» — противоположность апофеозу «человеческого я», которое Тютчев вменяет в вину протестантизму. Развернутый комментарий других подтекстов тютчевско-мандельштамовского «камня веры» см. Осповат / Ронен (1999: 48–55).

С одной стороны, данное предположение еще раз указывает на то, что формалисты во многом черпали свои идеи из современной литературной полемики, и, с другой стороны, косвенно подчеркивает метапоэтическую направленность стихов Мандельштама 1912–1913 годов.

Воспоминание словоформул лермонтовского текста в рамках интертекстуального «диалога» с Тютчевым — подтекстуально мотивировано. По-видимому, поэтическая память Мандельштама зафиксировала сходство между зачином у Лермонтова «Не верь, не верь…» (1957: I, 27) и тютчевской строкой «Не верь, не верь поэту, дева…» (2002:1, 186). Стихотворение Лермонтова было включено в сборник 1840 года, где датировано 1839 годом (Найдич 1957: 347). В свою очередь, тютчевское «Не верь, не верь поэту, дева…» вышло в журнале «Современник» в 1839 году (Пигарев 1957: 516), реминисцирование со стороны Лермонтова более чем вероятно. В любом случае, Лермонтов, по нашему предположению, в рифмовке первой строфы избыток — напиток реминисцирует рифмы тютчевского стихотворения «В душном воздуха молчанье…», опубликованного в 1836 году. Таким образом Мандельштам в своем смешении тютчевского и лермонтовского текстов «угадал» их интертекстуальность. Забегая вперед, хочется отметить, что именно стихотворение «В душном воздуха молчанье…» станет центральным объектом подтекстуальной немецкой «тютчевианы» Мандельштама. См. главу 2.3.3.5 настоящего исследования. Вполне возможно, что стихотворение Лермонтова отложилось в памяти Мандельштама еще и потому, что его предваряет эпиграф из любимых Мандельштамом «Ямбов» О. Барбье.

Тютчев интертекстуально сталкивает «высокое ученье» протестантизма («Я лютеран люблю богослуженье…») с речью «ученого» пастора («И гроб опущен уж в могилу…»), положительно коннотированное ученье и иронически-скептически поданную ученость.

Ср. с высказыванием С. С. Аверинцева о том, что «путь Мандельштама к бесконечному — …через принятие всерьез конечного как конечного, через твердое полагание некоей онтологической границы» (1996: 203).

Различия в «протестантских» стихотворениях Тютчева и Мандельштама подтверждают предположение Д. М. Сегала о том, что «всюду, где Мандельштам говорит о Тютчеве», «скрыта глубокая и всегда очень плодотворная полемика» (1998: 640).

По-видимому, начало канонизации Тютчева в символизме положила статья Владимира Соловьева «Поэзия Ф. И. Тютчева» (1895), положения которой были развиты в статье A. Л. Волынского «Философия и поэзия» (1900: 225–235) и И. И. Коневского «Мистическое чувство в русской лирике» (1971: 199–219). Статья последнего вышла в 1904 году, в период мандельштамовского увлечения Коневским. Ср. метонимическую привязку Тютчева и Коневского в главе «Эрфуртская программа» «Шума времени» (II, 376) (подробнее см. в главе 2.4.1.2). С тютчевскими текстами в 1890–1910-е годы работали практически все символисты; наиболее разножанрово, от идентификационных генеалогических конструкций предтеч символизма до собственно историко-литературного тютчеведения — В. Я. Брюсов. О поэтической и эссеистической тютчевиане Брюсова см. статьи В. В. Абашева (1988) и Е. П. Тиханчевой (1973: 5–42).

Кроме «Айя-Софии» и «Notre Dame» ср. описание евхаристии в стихотворении 1915 года «Вот дароносица, как солнце золотое…» (I, 114–115).

Само слово «разноголосица» не однозначно. Оно может указывать и на диссонанс, и на многоголосие. В стихотворении «В разноголосице девического хора…», посвященном московским церквям, Мандельштам употребляет это слово во втором значении; в «Бахе» же «разноголосица» не гармоничная полифония, а разлад.

Еще более очевидно смешение православной и католической обрядности в стихотворении 1915 года «Вот дароносица, как солнце золотое…» (I, 114–115).

В связи с появлением образа Баха в акмеистической полемике с символистами ср. также двух «стариков» — «предтеч» акмеизма: «несговорчивого старика» Баха и Верлена в стихотворении «Старик» (I, 86).