Владимир Петров - Горечь таежных ягод

— Так, так… — протянул Кадомцев. — Насколько я понимаю, эта ваша «система Ю-три» — занятие полулегальное? А мне Трушков говорил: де-юре и де-факто.

— Ну это он, наверно, имел в виду меня. А вообще-то положение наше сомнительное. Сами понимаете: боевая готовность. Пропустишь цель — головой ответишь. Да еще спросят за эксперименты.

На опушке в корабельном сосняке висел бестолковый разноголосый грачиный грай. Взъерошенные грачи яростно драли глотки, укладывая сучья в свои колючие гнезда-шары. Вниз летели перья, прутики, прошлогодние шишки.

Опасливо задирая голову, Вахрушев говорил что-то, но что, было непонятно. Все тонуло в ошалелом грачином гаме.

— Я говорю: поучиться надо у этих горланов! — кричал Вахрушев, улыбаясь и тыча вверх пальцем.

— Чему поучиться?

— Упорству, трудолюбию. Их же дважды пытались изгнать. Из трех берданок палили. А им нипочем. Они на все капали сверху.

— Помешали?

— Помешали. Кое у кого вызывали «стрессовые» явления. На нервы, дескать, действуют. Поступил приказ: «Отрегулировать!».

— Не все в жизни регулируется.

Вахрушеву пора уже было возвращаться, но он не торопился. И Кадомцев понимал, почему он медлит. Он ждал, что скажет Кадомцев о «системе Ю-три», ждал его мнения как замполита.

Стоило ли сейчас говорить определенно об этом, не зная досконально существа? Ведь речь в конечном счете идет о методике обучения операторов. Нет, почему же? Пожалуй, в первую очередь о морально-психологической подготовке расчетов. А уж это имеет к нему самое прямое отношение.

— У вас какая-нибудь литература по этой проблеме есть? — спросил он.

— Кое-что есть. Несколько монографий и брошюр.

— Занесите мне сегодня вечером. Надо проштудировать.

— Сделаю, — сказал Вахрушев, не скрывая разочарования. Видно, решил, что Кадомцев все-таки ушел от прямого ответа.

Пожимая ему руку на прощание, Кадомцев сказал:

— Больше бодрости, Вахрушев! Хвост трубой, как говорят моряки. Дело у вас, безусловно, перспективное. А меня считайте союзником…

— Это другой разговор! — Вахрушев стиснул руку Кадомцева. — Спасибо. Разрешите идти?

— Одну минуту! — сказал Кадомцев. — Что же вы про Салтыкова не спрашиваете, не интересуетесь?

— Извините, товарищ капитан, — чуть смутился Вахрушев. — Но я не думаю, чтобы…

— А я выяснил причину. У него резко ухудшилось зрение.

— В самом деле?

— Да. И очень жаль, что вы этого не замечали. Я имею в виду не только вас.

— Жалко парня… Сейчас припоминаю: кое-что за Салтыковым я замечал и раньше. Близорукость его замечал. Но как-то не придавал значения.

— Вот и плохо, — упрекнул Кадомцев. — Именно в этом наша беда. Видим, замечаем, но часто не умеем анализировать, не умеем делать выводы. Кстати, о Мамкине тоже стоит подумать.

— Мамкин? — удивился Вахрушев. — По-моему, с ним все обстоит нормально. Исполнительный, расторопный хлопец. Рационализацией занимается.

— Ну зуммер его — это не такая уж солидная рационализация, — сказал Кадомцев. — Потому что он способен на большее. Ему не хватает самостоятельности.

— Я не совсем вас понимаю, товарищ капитан… Если вы имеете в виду его взаимоотношения с Трушковым и Резником, так это в порядке вещей. Они — старослужащие, можно сказать, ветераны, а он — солдат-первогодок. По-моему, это естественно.

— Только на первых порах. Сколько уже служит Мамкин? Скоро год как служит. А вы его все еще держите в коротких штанишках. Пора ему быть на равной ноге со всеми. Вот Трушков осенью демобилизуется, кто его по мастерству заменит? В первую очередь Юлиан Мамкин.

— Пожалуй, правы вы… Стоит над этим подумать.

Воздух в сосняке был густой и пряный. Пахло муравьями, сырым папоротником. Сосенки размякли под солнцем, распушились, топорщились липкими кисточками молодых побегов.

Ловко и стремительно, без крика шныряли кедровки, на лету припадали к самой траве, грудастые, похожие на упитанных карпов в пруду.

Лесная тропа, устланная прошлогодней хвоей, пружинила, скрадывала шаги, как толстый кабинетный ковер. Легко шагалось и легко думалось.

Еще не раз пройдет Кадомцев по этой тропе, не однажды увидит ручей, заросший желтыми тарелками дудника, грачиные гнезда, похожие на клубки ниток, проткнутые вязальными спицами… Но уже завтра все будет не таким ярким: оно не потускнеет, оно просто потеряет новизну, ничего сказочного, необыкновенного во всем этом Кадомцев уже не увидит. Об этом можно жалеть и не жалеть, потому что вся прелесть новизны как раз в первом впечатлении.

Ну, а встречи с людьми? Тут каждая последующая встреча — открытие. Большое или маленькое, содержательное или несущественное, но открытие. А может и не быть открытий. Живешь с человеком бок о бок месяц, год, говоришь с ним, ешь и пьешь, а он по-прежнему далек от тебя, словно ты смотришь на него в перевернутый бинокль.

Но бывает наоборот. Случайная встреча, оброненная фраза, нехитрый будничный разговор — и человек вдруг раскрывается…

На небольшой вырубке Кадомцев неожиданно увидел лейтенанта Колоскова. Тот ползал на четвереньках, что-то разыскивая в траве.

— Что-нибудь потеряли, лейтенант? — окликнул его Кадомцев.

Колосков поднялся, щелкнул перочинным ножом, пряча его в карман.

— Да так… Собирательством занимаюсь. По примеру наших предков.

Туманный ответ ничего не объяснил Кадомцеву. Но, видя смущение лейтенанта, не стал уточнять.

Рядом на пеньке лежали фуражка и противогаз Колоскова. На поясном ремне — пустая пистолетная кобура, из которой почему-то торчали сухие прутики, былинки, рогульки какие-то.

— Что это у вас?

Лейтенант хлопнул ладонью по кобуре, пояснил:

— В наряд заступаю. Сейчас пообедаю и пойду получать оружие.

— Я не об этом, — сказал Кадомцев. — В кобуру вам мусору кто-то натолкал. Подшутили, наверно?

— Ах, это! — рассмеялся Колосков. — Это строительный материал. Тут на вырубке полно сушняка прошлогоднего. Из этих сучочков и шишек мы с дочкой сооружаем лесных человечков. Гномов.

Колосков достал из кобуры несколько палочек, выбрал одну из них — корявую, причудливой формы, стал объяснять, как можно превратить ее в фигуриста. Вот линии готового сюжета: плавно выброшенные руки, запрокинутая голова. Здесь чуть-чуть подстрогать, приделать коньки — и готов. Он и сейчас проглядывается, надо только смотреть вприщур и, главное, представить картину в деталях.

— Вы музыкой не занимались? — спросил Кадомцев.

— Нет, — суховатым тоном ответил Колосков. — Родители погибли в войну. Жил у тетки. Так что было не до музыки.

Пожалуй, опрометчиво задал свой вопрос Кадомцев. Человек увлеченно рассказывает о любимом деле, рассчитывая на какую-то взаимность, хотя бы понимание, а тут ему ни с того ни с сего вопрос совсем из другой оперы.