Владимир Петров - Горечь таежных ягод

Впрочем, не видно было, чтобы Колоскова это особенно задело. Он деловито спрятал в кобуру сучки, застегнул воротничок и, посадив набекрень фуражку с крохотным «нахимовским» козырьком, шагнул к Кадомцеву.

— Разрешите обратиться в официальном порядке, товарищ капитан?

— Вы что, обиделись на меня? — удивился Кадомцев. — Почему в официальном?

— По служебному делу.

— Ну и что? Какая разница, по какому делу мы говорим — по личному или служебному? Язык-то один: человеческий. Ну, пожалуйста, говорите.

— Я опять насчет рядового Микитенко. Он получил освобождение по причине травмы. Однако я его все-таки привлек к полезной деятельности. Поставил на покраску матчасти.

— И что же?

— Проявляет недовольство.

— Ну, это естественно, — сказал Кадомцев. — Заставь вас с больной рукой работать, и вы были бы недовольны.

— Людей не хватает, товарищ капитан. Кроме того, у Микитенко вторая-то рука здоровая. Вполне может держать кисть.

— Ну работает, пусть работает. Хотя можно было бы его и не ставить.

За окном хлюпал ночной дождь. Слезящиеся стекла казались вымазанными черной краской. Канцелярский стол отражался в них размыто и уродливо, а фигура Кадомцева, склонившегося над столом, казалась вытянутой и сплющенной, будто в кривом зеркале.

Сквозь раскрытую форточку, затянутую серебристыми струями, вливался мерный успокаивающий шум — дождь был долгий, обложной, на всю ночь. А Микитенко все-таки пошел в Поливановку. Надел плащ-палатку и отправился еще до ужина, прямо в самую грозу. Вернется ли он вовремя, к отбою? Должен вернуться.

За дверью канцелярии, у тумбочки, топтался дневальный. Шаркал ногами, будто натирал пол. Твист разучивает, что ли? Несколько раз Кадомцев собирался выйти и сделать ему замечание, но все откладывал: дневальный, как нарочно, вовремя затихал. Да и самому не хотелось отвлекаться от работы — план рождался что-то уж слишком трудно и мучительно.

Думал, дело пойдет гладко, даже рассчитывал управиться за час. Однако все оказалось сложнее.

В коридоре застучали шаги, бодрой скороговоркой дневальный стал кому-то докладывать. Кто же пришел?

Распахнулась дверь, и на пороге появился майор Утяшин. Сбрасывая с плеч мокрую накидку, удивленно взглянул на Кадомцева.

— Ты здесь, оказывается, Михаил Иванович?

— Ты разве искал меня?

— Да как сказать… Пожалуй, нет.

— Сильный дождь? — спросил Кадомцев.

— По нашим местам — не очень. Полезный дождичек. Для огородов, для грибков.

Утяшин прошел к своему столу, причесался, носовым платком промокнул на усах дождевые капли. Потом достал какую-то пухлую папку, озабоченно стал перелистывать страницы.

Медлительность, осторожная деликатность, озабоченность… Все это так было не похоже на Утяшина.

А началось это с совещания, от которого до сих пор у Кадомцева оставался неприятный осадок, ощущение неловко, неуклюже сделанного дела. Ему совсем не следовало выступать, и он не собирался выступать. Но он не сдержался. Начал с реплики, а потом выдал речь. Запальчивую, задиристую и, в общем, не очень убедительную. Это он понял уже после совещания.

Трудно, конечно, было сдержаться, когда командир радиотехнической батареи в черных красках стал изображать эксперименты вахрушевского расчета. Самоуправство, безответственность, вредное верхоглядство, даже техническое хулиганство («скоро консервные банки вешать станут в командном пункте!»). Видимо, он рассчитывал на чью-то поддержку, иначе не стал бы говорить так. Но и Кадомцев переборщил, явно переборщил. Он не имел права на ту горячность, категоричность, с которой выступил в защиту Вахрушева. Не только потому, что дело это пока не апробированное и сомнительное, но главным образом потому, что еще не разобрался хорошенько в этом сам.

Произошла перепалка, правда безрезультатная, — командир не сделал никаких определяющих выводов. А майор Утяшин — азартный спорщик, сугубо бойцовская натура (каким представлял его себе Кадомцев) — промолчал. Правда, уже в конце он все-таки сказал несколько слов, несколько фраз. Но каких! Им мог бы позавидовать любой дипломат. Утяшин словно хотел смягчить неуместную запальчивость нового замполита. Пожалуй, все его так и поняли…

— Я закурю. Не возражаешь?

— Пожалуйста.

Утяшин подошел к окну, чиркнул спичкой, взглядом проводил синюю струйку дыма, потянувшуюся в форточку.

— Повздорил сейчас с женой. Предъявила ультиматум: или убери звонок из спальни, или перехожу в другую комнату.

— Недооценивает? — усмехнулся Кадомцев. Он попытался представить жену Утяшина: такая же рослая, крепкая в кости, краснощекая. Нет, скорее всего сухощавая, нервная. Иначе почему бы ее стал пугать по ночам звонок?

— Смех сквозь слезы. А по правде сказать, тяжело им здесь, женщинам. Мы вот с утра до ночи на службе, руководим да командуем, вроде и не замечаем глуши таежной. А они день-деньской торчат в этом бараке. Научились полы тереть по-сибирски веником-голиком, с кирпичом. Моя Ирина шутит: как протру полы до дыр, так уеду. Ни дня не останусь.

— Да, — сказал Кадомцев. — Это тоже проблема.

— Еще какая! Проблема дыр. Все-таки как ни говори, а любой человек, самый наисознательный, все равно тянется к культуре, к городу, к людскому водовороту. Я вот тоже думаю: не податься ли через год-другой в адъюнктуру. Как полагаешь, получится?

— Сомневаюсь: чтобы наукой заниматься, надо ее любить. Или хотя бы чувствовать, откуда она начинается. Различать новое.

— А, понимаю… — Утяшин сцепил пальцы, энергично и с досадой хрустнул ими. — Не дает тебе покоя эта вахрушевская эпопея! Но ведь мы же не твердолобые консерваторы, тоже разбираемся, ценим. Это я тебе искренне говорю. Пойми, Михаил Иванович, эксперимент Вахрушева пока не дает практического результата, более того, он наносит ущерб боевой готовности. Занимаемся сомнительными экспериментами, рушим, ломаем у операторов годами выработанные навыки. Какая тут, к черту, может быть готовность!

— Вот я и говорю, — кивнул Кадомцев. — Без риска науки нет. И не бывает.

— Хочешь сказать: боимся риска? Да, боимся. Потому что рискуем головой. Это ты ничем не рискуешь, даже наоборот. В случае успеха легко можно прослыть прозорливым впередсмотрящим, смелым защитником новаторов.

— Глупость, — сказал Кадомцев.

Утяшин поднялся со стула, затушил в пепельнице папиросу, взглянул на Кадомцева пристально, словно бы говоря: стоит ли с тобой ссориться?

— Ладно… Я вижу, тебя не очень-то волнует наше общее, кровное дело. Руководствуешься принципом: «Пришел, увидел, победил и доложил вышестоящему начальству».

— Знаешь что? Не старайся, — сказал Кадомцев. — Ты меня все равно не заведешь. А так называемое «кровное» дело действительно наше, а не только твое. Вот ради него-то я и буду поддерживать Вахрушева. В политотдел поеду, если понадобится.