Владимир Петров - Горечь таежных ягод

Хабалов немножко завидовал Сизикову, наблюдая, как он сухо и лаконично разговаривает с людьми, наперед зная, что каждое его слово обернется делом, динамикой, что-то изменит или повернет. Пожалуй, Хабалов так бы не смог. Ему обязательно понадобилось бы при этом комментировать свои указания, пристально вглядываться в лица, взвешивать, насколько доходчивыми оказались его слова. А может, дело в умении для каждого человека найти наиболее оптимальный вариант подхода? Ну это, пожалуй, слишком. Нельзя же требовать от командира чуть ли не артистических способностей. Нет, речь, разумеется, идет не об артистизме, а о разнообразии психологического общения. О психологических оттенках. Он-то наверняка бы не удержался и посоветовал старшине — заведующему столовой, где и как раздобыть грузовую машину для поездки за продуктами на базу.

А между тем единственная резкая фраза Сизикова старшину нисколько не обидела. Скорее наоборот, тот кинулся выполнять указание командира с какой-то восторженной готовностью.

— Зря ты его так, Дмитрий Иванович, — укоризненно сказал Хабалов, когда после столовой они вошли с Сизиковым в его кабинет.

— Старшину, что ли? — спросил Сизиков, по-кавалерийски верхом усаживаясь на стул. — Может, зря, а может, и нет. Интендантская служба всегда должна чуть-чуть горчить. Как недозрелый орех.

Он рассмеялся, закурил предложенную сигарету, предварительно оборвав с нее фильтр.

— Сам, понимаешь, люблю крепкое, горьковатое. И другим культивирую. Ну как тебе моя гостиница показалась? «Обсоси гвоздок», не правда ли?

— Понравилась, — сказал Хабалов. — Особенно художественное оформление. Эти «Три богатыря» из нашей далекой лейтенантской юности!

— Не понял, — прищурился Сизиков. — Какие «Три богатыря»?

— Ну здесь, в вашей «мини-гостинице». На стене. Точно такие же, каких мы покупали для холостяцкого своего терема в Предгорном. Помнишь, устраивали складчину?

— Не помню… — с откровенным огорчением признался Сизиков. — Ей-богу, не помню. Мы ведь тогда много складчин устраивали в нашей «коммуне лейтенантов». Вот шифоньер общий покупали — это помню. Я за ним на тягаче ездил.

«А почему бы Мите Сизикову действительно помнить о злополучной картине?» — вяло подумал Хабалов. Это для него, Хабалова, картина стала символом раздора, разрыва недолгой их дружбы, а Сизиков этого мог просто не заметить. Он ведь еще тогда отличался разумным рационализмом.

— Да… Стареем, — с некоторой досадой протянул Дмитрий Иванович. — Помаленьку обзаводимся лысинами, недугами, обрастаем, как шерстью, сентиментальностью. Нет-нет да и потянет взгрустнуть, повздыхать о прошлом. Я вот тоже вчера вечером вспоминал Предгорное. Десять лет прошло, а кажется, будто целая вечность. Глупые мы тогда были, не в меру восторженные и уж слишком непримиримые.

— Зато искренние, — осторожно заметил Хабалов.

— Тоже верно. Лицемерить тогда еще не научились. Особенно правдолюбом был Леша Ламанов, помнишь? Впрочем, он таким и остался. Правда, в последнее время что-то у него со службой не ладится. Ты же слышал насчет пусковой?

— Слышал, — кивнул Хабалов и, стараясь выдержать спокойный тон откровенного полуделового разговора, добавил неторопливо: — Собственно, в связи с этим я и приехал сюда. Генерал послал как военного дознавателя.

На мгновение Хабалову сделалось совестно: фраза эта чем-то напоминала запрещенный удар, скорее всего деланным равнодушием, с которым она была произнесена. Впрочем, переживал он напрасно — на Дмитрия Ивановича сообщение не произвело ровно никакого впечатления. Во всяком случае, внешне видимого.

Сизиков тщательно затушил окурок в пепельнице, энергично потер жесткий подбородок.

— Я догадывался. Еще вчера, когда говорил с тобой по телефону. Больше того, я даже подумал, что ты едешь сюда с заданием разобраться не столько в самом происшествии, сколько в наших отношениях с Лешей Ламановым. Логично?

От неожиданности Хабалов поперхнулся. Черт возьми, у него не хватило собственной проницательности, чтобы понять главную свою задачу, о которой генерал умолчал из деликатности!

А вот Сизиков сразу это понял. И сейчас явно наслаждается замешательством, вызванным его расчетливой откровенностью.

Грешным делом Хабалов даже подумал, что в подобной ситуации вряд ли имеет смысл продолжать этот разговор. Может, в самом деле перенести беседу на вечер?

— Ну что ж, приступим к делу? — спросил Сизиков, нетерпеливо поднимаясь. — Как говорят, произошел предварительный обмен мнениями, обстановка и роли выяснены. Пойдем дальше? Как предпочитаешь: ставить мне вопросы или сначала я должен рассказать о сути дела?

Хабалов с минуту смотрел на мерно и твердо шагавшего по кабинету Дмитрия Ивановича, чувствуя нарастающую злость. Он терпеть не мог людей, которые учтивость и деликатность принимают за слабодушие.

— Знаешь что, — хмуро сказал он Сизикову, когда тот, круто повернувшись, в очередной раз направился к порогу, — ты лучше сядь.

— Я?

— Конечно, ты. Я, как видишь, сижу.

— Хм, пожалуйста. — Дмитрий Иванович сел, усмехнулся и опять два-три раза резко потер подбородок: звук был сухим, скребущим, как от наждачной бумаги. — Бреюсь два раза в день. Электробритва, она ведь, знаешь, не очень…

— Знаю, — сказал Хабалов. — У меня тоже электробритва. Только я второй раз бреюсь редко. Если, например, идти в театр.

— У меня сегодня вечером собрание. Кстати.

— Мы к этому времени закончим.

О чем же спрашивать? Суть дела ему известна, если только уточнить какие-нибудь детали…

— Скажи мне, Дмитрий Иванович, как ты сам лично оцениваешь это происшествие? Как командир и как друг капитана Ламанова.

— Но ведь это две разные позиции.

— Не думаю.

— Поговорка есть: «Дружба дружбой, а служба службой».

— Есть. Только к данному случаю она отношения не имеет.

— Если тебя интересует степень моей виновности в этом деле, то говорю самокритично: конечно, я тоже виноват. И очень жалею, что не подчеркнул это в рапорте.

— А в чем ты видишь свою вину?

— Да как сказать… Ведь командир, как правило, виноват в любом случае, когда его подчиненный совершил проступок. Это логично и правильно. А здесь есть и еще одно обстоятельство. Видишь ли, как потом оказалось, я поставил перед Ламановым задачу на марше, недостаточно обоснованную по нормам времени. А попросту говоря: реально невыполнимую. Он не смог бы уложиться в срок, который я ему отвел. Видимо, поэтому он и стал искать вариант сокращения маршрута и двинулся по малознакомой проселочной дороге.

— Почему же ты дал нереальный срок?

— Моя ошибка. Марш готовился в спешке, и при определении срока выхода в район огневых позиций я не учел ночное время, когда скорость движения меньше. Дал по дневным нормативам.