Аркадий Жемчугов - «Крот» в окружении Андропова

Антиамериканские и антишахские настроения набирали силу и в армейских кругах, среди офицерского корпуса и генералитета. Одним из таких и был генерал Могарреби, высокопоставленный сотрудник Генштаба иранской армии. Поступавшие от него сведения касались исключительно поставок американского вооружения в Иран. Ни о каких секретах, затрагивающих национальную безопасность страны, не было и речи. И еще один немаловажный штрих. Генерал за все время сотрудничества с нами не получил ни единой копейки. Он никогда не поднимал вопроса о каком-либо вознаграждении. Он руководствовался интересами своей родины.

Именно это и пытался доказать на суде адвокат, но безрезультатно. Судебный процесс проходил по заранее расписанному сценарию и закончился так, как должен был закончиться.

Кстати, того полицейского офицера, майора, который недвусмысленно дал мне понять, что «додж» угнали саваковцы, точно так же можно назвать «агентом Кремля». Он ведь «проговорился» не по наивности или неопытности. Я убежден, что он действовал осознанно.

— А машину-mo вам, кстати, вернули?

— На третий день. И когда мы с консулом прибыли по указанному полицией адресу, то увидели не мой «додж», а его останки — голый кузов, колеса и остов мотора.

— Вы наверняка старались разобраться, зачем САВАК понадобилась эта история с автомобилем?

— Конечно. И вот к какому выводу мы пришли. Мои встречи с Фарзане — а он относился к числу влиятельных, наиболее радикально и непримиримо настроенных оппозиционеров, — разумеется, вызывали раздражение у САВАК. Равно как и сама по себе моя персона. Саваковцы вряд ли располагали достоверными сведениями обо мне как о разведчике, но оснований для подозрений у них было предостаточно. Если эти два момента увязать с тем, что акция с «доджем» была проведена накануне моего отъезда в Москву в очередной отпуск, а об этом заблаговременно, как положено, был проинформирован шахский МИД, то вывод напрашивался сам собой. Мне давали понять, что не следует возвращаться из отпуска обратно в Тегеран. В Центре, между прочим, согласились с нашим выводом.

— И вняли достаточно прозрачному намеку саваковцев?

— Отнюдь. В Москве была осуществлена аналогичная, один к одному, операция против установленного разведчика — первого секретаря иранского посольства, его «форд» разделил участь моего «доджа». А мне было велено возвращаться в Тегеран и делать свое дело.

— И как после этого складывались ваши отношения с САВАК?

— Принцип «око за око, зуб за зуб» сработал как нельзя лучше. Никаких провокационных выпадов против меня не было вплоть до моего окончательного отъезда из Тегерана в 1977 году.

— Вы, как я понял, были убеждены, что режим шаха в Иране обречен. В 1979 году он действительно пал и к власти пришел аятолла Хомейни. Его действия многих в мире шокировали. А вас?

— Однозначного ответа я не дам. И вот почему. В феврале 1979 года впервые в истории Ирана светская и духовная власть в стране оказалась в одних руках — шиитского духовенства с его догмами и фанатизмом.

В средствах массовой информации действительно замелькали сообщения о том, что в Иране правят бал «бородатые стражи исламской революции», что страна «возвращается в средневековье». «Имам Хомейни запретил употреблять спиртное даже находящимся в Тегеране дипломатам». «Имам Хомейни осудил музыку, поскольку она вызывает похотливые желания у молодежи». «Америка — великий сатана, все, что исходит оттуда, — порождение сатаны». «Женщинам предписано носить паранджу, а мужчинам — специальную мусульманскую одежду». И т. д., и т. п.

Те, кто писал это, и те, кто читал газеты, в большинстве своем не знали или не хотели знать, что в этой стране история измеряется своим, персидским аршином. И у нее своя, особая хронология. В частности, с точки зрения шиитов, власть шаха была незаконной, ибо управлять мусульманами могут только прямые наследники имама Али или их родственники из числа благочестивейших, достойнейших духовных лиц. Род Реза Пехлеви к таковым не относился. И второй показатель незаконности, по мнению духовенства, режима Пехлеви — его потворствование иноземному влиянию в Иране. Поэтому борьба с шахским режимом и чужеземным засильем была близка и понятна каждому иранцу. Видимо, в этом и нужно усматривать смысл исламской революции в Иране, которая, увы, как и всякая другая, не могла обойтись без эксцессов, перегибов, издержек.

Шахский режим довел страну до полного разорения, народ — до нищеты. И если прожиточный минимум в Иране считался самым низким на Среднем Востоке, то это — «достижение» не исламской революции, а свергнутого шаха.

Новые руководители Ирана сделали ставку на самостоятельный путь развития, независимый от каких-либо великих держав. Они опирались исключительно на собственные силы. И пусть медленно, но все же преуспели в достижении поставленных целей. Они разумно и очень эффективно используют для этого экспорт природных ресурсов, которыми богат Иран, — нефти, угля, цветных металлов. Вырученная валюта тратится на импорт новейшей технологии, расширение научно-технической базы, развитие промышленности и сельского хозяйства. Этого нельзя не видеть. Так что однозначную, окончательную оценку тому, что произошло в Иране в феврале 1978 года, давать пока еще преждевременно.

— После возвращения из Ирана где вы еще побывали?

— В 1978 году меня направили в краткосрочную командировку в Париж. Но опять же по делам, напрямую связанным с Ираном. В то время влияние обосновавшегося в пригороде Парижа аятоллы Хо-мейни, его окружения на ход событий в Тегеране уже было решающим. А как вы догадываетесь, в Иране у меня были неплохие связи в среде радикального духовенства. Вот они-то, эти связи, и должны были помочь мне получить в пригороде Парижа достоверную информацию о планах и намерениях антишахской оппозиции, о том, каким ей видится миропорядок, как она относится к Советскому Союзу, насколько устойчивы ее антиамериканские настроения и так далее.

— Вам это удалось?

— Представленный в «инстанцию» прогноз ПГУ о том, что дни шахского режима сочтены, что в Иране грядет исламская революция, полностью подтвердился. Так что профессионально я был вполне доволен результатами своей поездки в Париж. А вот в личном плане этот визит подпортил мне настроение, наверное, на всю оставшуюся жизнь.

— Что такое, Дмитрий Тимофеевич?

— Чтобы ответить, нужно начать издалека, с декабря 1942 года. Тогда в городе Иваново была сформирована эскадрилья «Нормандия» — четырнадцать французских летчиков и пятьдесят инженеров, техников и механиков.

К «Нормандии» были прикомандированы пятнадцать советских специалистов но обслуживанию боевых самолетов. В их числе оказался и я, инструктор-механик по вооружению. Мне было поручено обслуживать истребитель Жана Луи Тюляна, первого командира эскадрильи. В июле 43-го он погиб в воздушном бою на Орловско-Курской дуге. Моим новым подопечным стал Луи Дельфино, который занимал должность третьего командира уже полка «Норман-дия-Неман», а после войны возглавлял французские ВВС.