Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре

Еще один распространенный мотив – вера в народ как идейно-эмоциональная предпосылка деятельности: «Ломоносов верил в гений и нравственную силу русского народа, жаждал просвещения своей родины. <���…> Ломоносов горячо боролся за крестьянство и желал сделать его участником в просвещении, наравне с прочими сословиями» (Ломоносовский сборник 1911, 28—29). Ср.: «Характеристика гения Ломоносова была бы неполна, если бы не была отмечена еще одна отличительная черта его, сообщающая ему значение сокровища национального духа. Это его вдохновенная и бескорыстная, хотя порой мятежная и тревожная, любовь к России, соединенная с непоколебимою верою в великое призвание русского народа» (Князев 1915, 27). В этот контекст естественным образом вовлекалась патриотическая тема, в рамках которой обычно ставился вопрос о мотивации его ученой деятельности, напр.: «Надо ли добавлять, что с <���…> пламенною любовью к науке у Ломоносова соединено другое, столь же сильное чувство – любовь к отечеству? Перечитывая его поэтические произведения, мы даже затрудняемся сказать, что в нем сильнее – любовь ли к науке, или к отечеству? Вернее сказать, что оба чувства находятся у него в неразрывной связи, потому что нет у Ломоносова почти ни одного выдающегося произведения, где любовь к науке и патриотизм не сливались бы в один стройный, восторженный гимн» (Сементковский 1894, 379—380); ср. лапидарный опыт сочетания мотивов веры в народ, служения отечеству, ученых занятий: «Ученость Ломоносова гармонически сочеталась с его страстной верой в свой народ, его силы, его одаренность, поэтому жизнь и деятельность этого лучшего сына народа были самоотверженным служением своей родине» (Грабарь 1940, 158). Ср., однако, не вполне тривиальное противопоставление научных занятий и любви к отечеству: «Ломоносов страстно любил науку, но думал и заботился исключительно о том, что нужно было для блага его родины. Он хотел служить не чистой науке, а только отечеству» (Чернышевский. 3, 137).

На противоположном полюсе – вряд ли вполне маргинальные, но и оставшиеся далекими от общепринятых, мнения Н. А. Добролюбова о равнодушии Ломоносова к народной судьбе («Ломоносов сделался ученым, поэтом, профессором, чиновником, дворянином, чем вам угодно, но уж никак не человеком, сочувствующим тому классу народа, из которого вышел он» [Добролюбов, 2, 232]) и Герцена о его разрыве со своей средой и обретении принципиально иного социального статуса («Ломоносов был сыном беломорского рыбака. Он бежал из отчего дома, чтобы учиться, поступил в духовное училище, затем уехал в Германию, где перестал быть простолюдином. Между ним и русской земледельческой Россией нет ничего общего, если не считать той связи, что существует между людьми одной расы» [Герцен, 7, 227]). Ср. не менее резкие суждение из славянофильского лагеря: «Сын низшего сословия, он не внес в свою поэзию ни одной из его нужд, ни одного из его страданий, ни одной из его радостей, ни одного из его поверий. Украшение высшего сословия, в которое он вступил, по праву своего гения, он, как литератор, остался чужд всем вопросам, глубоко волновавшим это сословие и его самого. Так, например, мы знаем, что царствование Елизаветы было ознаменовано ожесточенною борьбою против Немецкого влияния. В этой борьбе участвовали и общество, и духовная кафедра, и сам Ломоносов; и обо всем этом нет и помину в литературных его произведениях» (Хомяков, 3, 421).

С мотивом любви к России естественным образом сочетается мотив рвения к наукам: «Оглядываясь назад, на всю бурную и многосложную жизнь М. В. Ломоносова, мы не можем не упомянуть еще раз, что каждый шаг его деятельности был запечатлен пламенной любовью к отечеству и искренним желанием успеха русской науке» (Львович-Кострица 1892, 86).

Эта любовь могла обрести выражение только в деянии, а для него необходимо выраженное волевое начало; отсюда еще два устойчивых мотива, связанных со всеми уже перечисленными: личное достоинство и постоянный труд.

В отношении первого особенно важен пушкинский текст: «Радищев укоряет Ломоносова в лести 21и тут же извиняет его. Ломоносов наполнил торжественные свои оды высокопарною хвалою; он без обиняков называет благодетеля своего графа Шувалова своим благодетелем; он в какой то придворной Идиллии воспевает графа К. Разумовского под именем Полидора: он стихами поздравляет графа Орлова с возвращением его из Финляндии; он пишет: „Его сиятельство граф М. Л. Воронцов, по своей высокой ко мне милости, изволил взять от меня пробы мозаических составов для показания ея величеству“. — Ныне всё это вывелось из обыкновения. Дело в том, что расстояние от одного сословия до другого в то время еще существовало. Ломоносов рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем, по чину, он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову, Предстателю Мус, высокому своему патрону , который вздумал было над ним пошутить: „Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу“. – В другой <���раз>, заспоря с тем же вельможею, Ломоносов так его рассердил, что Шувалов закричал: „Я отставлю тебя от Академии“ – „Нет, возразил гордо Ломоносов, разве Академию от меня отставят“. Вот каков был этот униженный сочинитель похвальных од и придворных идиллий!» (Пушкин, 11, 254 [написано: 1834]); ср.: «Ломоносов имел своих меценатов и дорожил ими, потому что видел в них прежде всего защиту и поддержку своих планов; отношения его к ним основаны были на взаимном уважении и даже привязанности; относительно их он держал себя с величайшим достоинством и независимостью и никогда не доходил до унижения и ласкательства» (Лавровский 1865, 13); ср. еще: «Не Ломоносов искал у знатных господ могущества, а знатные господа искали у него могущества и научались у него мудрости. Сознание собственного достоинства было краеугольным камнем, на котором созидалась слава Ломоносова. Он умел постоять за себя и не дорожил никакими связями, когда дело шло о торжестве его любимых идей. <���…> Писатели современные Ломоносову Тредиаковский и Сумароков позорили звание писателя, низвели его на степень ремесла. Над ними позволяли глумиться все» (Филонов 1865, 44); впрочем, время от времени обращалось внимание на сложность и противоречивость этой темы, возвращая ее, до некоторой степени, к радищевской интерпретации, напр.: «При изучении материалов о Ломоносове наибольшую неудовлетворенность вызывает то, что никто из наших крупных писателей не нарисовал его облика как человека. Есть, конечно, на свете много даже крупных ученых, круг интересов которых ограничен стенами их лабораторий. Обычно человеческий образ таких ученых малоинтересен. Но когда деятельность крупного ученого и большого самобытного человека, каким был Ломоносов, захватывает развитие культуры всей страны и при этом в один из интереснейших моментов ее истории, его живой образ представляет большой общечеловеческий интерес. / Чем крупнее человек, тем больше противоречий в нем самом и тем больше противоречий в тех задачах, которые ставит перед ним жизнь. Диапазон этих противоречий и является мерой гениальности человека. Противоречия как в самой натуре Ломоносова, так и противоречия, в которых протекала его жизнь, были исключительно велики. / Трудно найти большее противоречие, чем в судьбе „архангельского мужика“, живущего и работающего среди придворной верхушки чиновного и дворянского сословия. Ломоносов был прогрессивным общественным деятелем, он видел необходимость народного образования и науки, боролся с суевериями и предрассудками, но для осуществления своей деятельности ему приходилось опираться на вельмож при дворе. Несмотря на свое мужицкое происхождение, он понимал необходимость лести и восхваления державных властителей и по-своему справлялся с этой задачей» (Капица 1965, 156).