Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре

Ср., быть может, слишком прямолинейные, но в целом справедливые замечания В. М. Живова: «Вольтер оказывается <���…> панегиристом, плохо исполняющим обязанности поэта, как их понимал Ломоносов. Видимо, подтекстом прежде всего служат отношения Вольтера с Фридрихом Великим (которые, замечу, Сумароковым рассматривались как вожделенный образец <���…>), и вольтеровские вольности кажутся Ломоносову нарушением профессиональной парадигмы <���…>» (Живов 1997, 46; о Сумарокове в роли «российского Вольтера»: Живов 1997, 56).

Вместе с тем, что еще более усложняет задачу понимания, приходится все время помнить о том, что выраженный интерес одного поэта к другому еще не есть свидетельство готовности во всем ему подражать: сколь ни значительны, например, были связи Ломоносова с придворной поэзией «немецкого классицизма» («школой разума»), в своих одах он ее образцам не следует (см.: Пумпянский 1983, 40—43), что не исключает возможности заимствования у них разного рода литературных «мелочей», не говоря уже об общих принципах придворного литературного этикета. Сходным образом, Ломоносов не подражал Готшеду в одах, но учитывал их как своего рода «культурный фон» отталкивания; при этом Ломоносов-трагик относился к Готшеду существенно иначе: едва ли не основным источником «Тамиры и Селима» считается «Умирающий Катон», что, конечно, не помешало Ломоносову в «Демофонте» ориентироваться на «Андромаху» Расина (Резанов 1911, 236, 241—242, 248, 250, 258, 261 и др.; ср.: Клейн 2005, 280).