Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре

Иначе ставил вопрос полемизировавший с Гречем П. А. Катенин, полагавший недостатком именно компромиссный характер языковой программы Ломоносова: «Феофан имел порывы красноречия, Кантемир ум образованный, но язык их дурен. Ломоносов первый его очистил и сделал почти таким, каков он и теперь. Чем же он достиг своей цели? Приближением к языку славянскому и церковному. Должны ли мы сбиваться с пути, им так счастливо проложенному? Не лучше ли следовать по нем <���…>?» (Катенин 1822, 251). Ответ Греча: «Ломоносов силою гения своего образовал Руский язык, и обогатил оный красотами, заимствованными из языка богослужебного и от тысящелетнего употребления Руским близкого и понятного, но он писал не по Славянски, а по Руски» (Греч 1822а, 262). Отвечая на ответ Греча, Катенин еще более прояснил свое отношение к Ломоносову, оформляя вместе с тем свои расхождения с Гречем как концептуальные: «Г. [осподин] Греч уверяет, что Ломоносов писал не по Славянски, а по «Руски», или, чтоб яснее сказать, что он, заимствуя много из церковных книг, держался и общеупотребительного наречия; что же вышло? Везде, где он ближе к старине, он лучше; везде, где он писал по-своему, хуже» (Катенин 1822а, 174). Ср. еще о последователях Ломоносова на поприще «языка славянского»: «Возьмите оды и похвальныя Слова Ломоносова, и сравните их с некоторыми нынешними стихотворными Славено-российскими сочинениями. – Читая первого, я не могу остановиться ни на одном слове: все мои родныя, все кстати, все прекрасны; читая других, останавливаюсь на каждом слове, как на чужом. <���…> Поздно уже заставлять нас писать языком Славянским; осталось: искусно им пользоваться. – Вот особливое достоинство Ломоносова! Все Славянофилы должны у него учиться высокому искусству соединять слова того и другого наречия, дабы соответствовать правилу Горация <���…>» (Мерзляков 1812, 72—73). О том же, с других позиций, более благоприятных для «славянофилов», и с тою же ссылкой на Горация: «Не нужно доказывать, <���…> что наше отечественное слово всю свою силу, краткость, богатство, величие и благозвучие заимствует у языка Славянского. Г. Ломоносов, а особливо знаменитый современник наш г. Шишков, пространно о сем предмете рассуждали. Но сими, толь великими преимуществами, не иначе оно может пользоваться, как посредством приличного и осторожного употребления Славянских выражений. Излишества и недостатка всегда надлежит избегать, держась золотой середины <���…>» (Городчанинов 1816, 68).

В связи с темами Московского университета и русского языка ср.: «Есть еще живая, родственная связь между Ломоносовым и Университетом – настоящее Русское слово, которое он установил, которое возделать и возрастить досталось после него Московскому Университету» (Погодин 1855, 2).

Особая роль Ломоносова в истории Московского университета была закреплена в культурном сознании не позднее 1855 г. Как правило, имя Ломоносова произносилось третьим, после имен имп. Елизаветы и Шувалова, напр.: «Сегодня совершилось сто лет, как Императрица Елисавета Петровна благоволила милостивою рукою подписать проект учреждения Московского Университета, и в ея бессмертной подписи он получил начало бытия своего. Шувалов, на 28-м году возраста, в беседах с Ломоносовым, задумал это „полезное дело“; Ломоносов, вмещавший сам в себя Университет, одушевлял к тому Шувалова, и пророчески пел Царице об ея учреждении: / Когда Твой Университет / О имени Твоем под солнцем процветет, / Тобою данными красуясь вечно правы, / Для истинной красы Российския Державы» (Шевырев 1855, 3). См. еще: «В ранних годах славы Шувалова, при Императрице Елисавете, лучшее место занимает Ломоносов. С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел <���…> удержать образец Лейденского, с несовместными вольностями» (Тимковский 1874, 1453). Другой аспект университетской темы – связь памяти о Ломоносове с ситуацией личного выбора; вот как, например, говорит об этом биограф И. А. Гончарова: «Если у Трегубова и были предрассудки <���…>, он был достаточно чуткий и <���…> просвещенный человек, чтобы не подать свой голос в пользу природных влечений молодых людей к просвещению. Таких путей для юношей, подобных Гончарову, было два: они вели либо в академию <���художеств> для тех, кто посвящал себя живописи, либо в университет, в этот единственный источник гуманитарного знания. Иван Александрович, как и его брат, <���…> все свои мысли и заботы устремили к этому храму науки, осененному благославляющим подвигом Ломоносова» (Ляцкий 1925, 46).

Противоположная точка зрения, согласно которой Ломоносов был более внятен не столько потомкам, сколько своим современникам, которые умели если не понимать, то чувствовать его, высказывалась редко; ср., впрочем, в известном биографическом романе: «Смерть Ломоносова пробудила в современниках его глубокое чувство. Они еще были поражены, ослеплены блеском этого лучезарного светила, этого метеора, с грохотом пролетевшего на заре просвещения Русского, и вдруг услышали, что величественная драма его жизни кончилась. <���…> Они не могли, как мы, постигнуть его умом своим, но постигали чувством; а чувство современников едва ли не сильнее нашего одушевления» (Полевой 1836, 2, 336).

Забытой или ненужной оказалась и поэзия высоких жанров, способная, впрочем, оживить новую литературную ситуацию; ср. нетривиальные культурные инициативы И. Г. Эренбурга: «Мы презираем, привыкли с детства презирать поэзию дифирамбов. Слава Богу, Пушкин раз навсегда покончил с ложно-классическим стилем. Так нас учили в гимназии, а кто потом пересматривал каноны учителя словесности? Нас соблазняют уличная ругань или будуарный шопот, Маяковский и Ахматова. Но мне кажется, что явились бы величайшей революционной вентиляцией постановка трагедии Расина в зале парижской биржи, или декламация пред поклонницей Игоря Северянина, нюхающей кокаин, „Размышлений“ Ломоносова» (Эренбург 1922, 103—104).

Первая публикация, вместе с рядом сопутствующих текстов, по тексту т. н. Казанского сборника: Афанасьев 1859, 15, 461—476; 17, 513—516; сводки данных о других списках: Ломоносов АН, 2, 158—161; Ломоносов АН 2, 8, 1059—1060. Комментарии: Ломоносов АН, 2, 163—182; Ломоносов АН 2, 8, 1060—1071.

В свое время П. Н. Берков, в полной мере понимая это прискорбное обстоятельство, самым серьезным образом решился предложить своим читателям опыт сравнительно-исторического сопоставления длины, густоты и пышности бород Сильвестра и Димитрия и пришел к выводу, что именно борода последнего могла вдохновить Ломоносова на сочинение его гимна (Берков 1936, 212).