Иван Наживин - Круги времён

Все умиленно опустились на колени, — только толстый итальянец стоял с неловкой, слегка насмешливой улыбкой. Многие простирали в бездну мозолистые, трудовые руки. Глеб, восторженно раскрыв объятия, стоял над безбрежностью, как жрец еще не родившейся религии. Ирмгард тихонько о чем-то плакала. Старенький турок отошел в сторонку тихонько и стал набожно творить намаз — по-старому; он думал, что так будет все же вернее. Старый реб Лей-зер, потупившись, пощипывал бороду и на умном лице его было ласковое, необидное сомнение.

— Так… Вот это было хорошо… — тепло сказал Глеб. — И да будем мы всегда помнить эти святые мгновенья!… Но, друзья мои, все же совсем без внешней обрядности обойтись нельзя, — за это говорит тысячелетний опыт человечества. Пусть эти внешние формы будут свободны, не обязательны, пусть мы будем неустанно совершенствовать их, но они нужны. Вот умерло у вас дорогое существо, — так что же, завернуть его в холст, положить в яму и конец? Нет, сердце наше в таких случаях особенно просит близкого присутствия Бога, торжественности, соборности, людей. И не только горе, зовет человека к Богу и тяжкий грех, грызущий душу бессонными ночами… — тихо прибавил он, стараясь подавить тяжелый вздох.

Ирмгард печально и внимательно посмотрела на него сквозь слезы. Она поняла, что он говорит о том тихо-лунном вечере, когда прозрачно перекликались в зарослях маленькие совы, а там, на берегу… И она тяжело вздохнула.

— И хочется нам ознаменовать как-нибудь и рождение ребенка… — продолжал Глеб. — И надо как-нибудь собор-но вспомнить тех светильников человечества, без которых жизнь человеческая была бы так бледна и мертва. И надо соборно поддержать человека на его трудовом пути. И вот прежде всего я оставил бы для религиозных собраний старый воскресный день — шесть дней трудись, а на шестой отряхни земной прах с ног твоих и воскресни к небу. Затем я установил бы празднование памяти великих учителей человечества: Иисуса, Будды, Зороастра, Конфуция, Моисея и многих других светильников Божиих…

— И Магомета… — вставил старенький турок. — Как же забыл ты Пророка?… Ай-яй…

— Да, конечно, и Магомета… — повторил Глеб. — А кроме того я установил бы праздники труда: весной — Благословения Начал, осенью — Завершения Круга и зимой — Покоя в Господе.

— Прекрасно!… — раздались голоса. — Очень хорошо!…

— Виноват, что я перебиваю… — сказал Эдвард. — Я хотел бы сделать одно существенное возражение… Мы не можем…

Вдали вдруг раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Все в тревоге схватились за оружие. Послышался быстрый скок лошади, и чрез несколько минут из-за кустов вылетел на неоседланном коне Борис, старший сын Глеба. Левый рукав его рубашки был весь в крови.

— Что такое? — раздались со всех сторон голоса. — В чем дело?

— Ты ранен? — воскликнула тревожно Ирмгард.

— Это пустяки, царапина… — возбужденно отвечал Борис, властный, решительный, не знающий сомнений юноша с красивым лицом. — Это дерекойские татары стреляли. С тех пор, как мы нашли в развалинах Ялты эти ящики с обувью, спичками, ну, и всяким там добром, а им ничего не досталось, они злятся на нас. И вот, когда я гнал сегодня стадо, они из засады напали на меня. Надо немедленно всем идти туда, — иначе они или перепортят весь скот, или угонят его в горы.

— Вот проклятые разбойники!… — послышались со всех сторон озлобленные голоса. — Идем скорее… Ящики… А когда они добыли себе где-то эти бочки с керосином, мы же не стреляли в них. Негодяи!… Покоя нет от них… Ну, скорее!…

Все с возбужденными криками скрылись в кустах, — только Ирмгард одна осталась у могилки. Глеб тоже остановился и, обернувшись, печально смотрел на жену из зарослей. В изнеможении скорби она опустилась на землю, припала к могилке и, рыдая, тихо и нежно говорила:

— Девочка… деточка моя… слышишь ли ты меня, маму свою?… Видишь ли, чувствуешь ли ты боль мою, солнышко мое?… О, какая мука!

— Ирмгард!… — проговорил Глеб тихо, подходя.

— Что тебе? — подняв голову, с тоской спросила жена надломленным голосом.

— Между нами легла кровь и мы стали чужими… — сказал он. — Сколько лет одиночества и страданий! Но вот пред лицом Бога и над могилой нашей девочки я предлагаю тебе: забудем наше тяжелое прошлое вo имя ее…

Ирмгард поднялась с земли и, обняв мужа, мучительно зарыдала на его груди.

— Глеб, Глеб, как тяжело… как больно… и эта ее смерть… и то… и все, все, все…

— В основе всякого человеческого храма — слезы и разбитые сердца… — подумал Глеб печально и на глазах его выступили слезы и он не знал, что сказать жене, сердце которой исходило кровью у него на груди.

Бедно и сурово обставленная комната. На стене и в углах оружие: старые винтовки, копья, рогатины, топоры. Еще более постаревший Глеб и младший сын его, Лев, сильный юноша, но поэт, пламенный мечтатель, мастерят ульи. Реб Лейзер сидит, устало опершись на клюку. В окна угрюмо смотрит непогожий осенний день и слышно, как бушует море…

— Что ты такой хмурый сегодня, Лев? — проговорил реб Лейзер. — Молодой человек должен быть бодр и весел, — на то он и молодой человек…

— Я все думаю о нашей осенней поездке по побережью… — отвечал Лев. — Сколько мертвых городов обошли мы в поисках за патронами и вообще за добычей, которая могла бы пригодиться нам! Как богато цвела тогда тут та, угасшая жизнь, которой я не застал… Я знаю о ней только из рассказов отца да из тех разрозненных книг, которые иногда случайно мы находим… И многие из них на незнакомых языках… Как жаль, отец, что ты не учил нас в детстве этим языкам…

— Уверяю тебя, друг мой, что нам было не до языков… — сказал Глеб. — Нам нужно было неустанно биться за завтрашний день для вас. Очень трудно было, милый…

— Хотя бы книг достать побольше… — сказал Лев. — Сколько видел я их в Одессе, в развалинах, но как только возьмешь в руки, так она и рассыплется…

— Я все мечтаю о переселении на мою старую родину… — сказал Глеб. — Очень я тоскую иногда по ней. Да как-то и тесно становится здесь от всех этих ссор и раздоров между соседями… Так вот там, в нашем дедовском доме, была очень богатая библиотека. Когда я был там в последний раз — вот когда мы встретились с твоей матерью, — она была почти вся цела, хотя дом и очень пострадал. Но боюсь, мальчик, большие разочарования ждут тут тебя… Чего ждешь ты от книги?

— Как чего? Всего… — отвечал сын. — Вот ночью звездное небо раскинется над темной землей, — поднимешь глаза и затоскуешь: что значат эти золотые письмена? Есть ли там, действительно, Тот, Большой и Ласковый, кого чует там, кого зовет сердце? А сам я кто? И зачем? И откуда? И куда? И как проходить мне путем моим? О, иногда я целые ночи напролет не сплю и все думаю, думаю…