А. Злочевская - Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков
- Название:Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:ЛитагентСупер-издательство8f90ce9f-4cec-11e6-9c02-0cc47a5203ba
- Год:2016
- Город:Санкт-Петербург
- ISBN:978-5-00071-999-2
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
А. Злочевская - Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков краткое содержание
В монографии впервые в литературоведении выявлена и проанализирована на уровне близости философско-эстетической проблематики и художественного стиля (персонажи, жанр, композиция, наррация и др.) контактно-типологическая параллель Гессе – Набоков – Булгаков. На материале «вершинных» творений этих авторов – «Степной волк», «Дар» и «Мастер и Маргарита» – показано, что в межвоенный период конца 1920 – 1930-х гг. как в русской, метропольной и зарубежной, так и в западноевропейской литературе возник уникальный эстетический феномен – мистическая метапроза, который обладает устойчивым набором отличительных критериев.
Книга адресована как специалистам – литературоведам, студентам и преподавателям вузов, так и широкому кругу читателей, интересующихся вопросами русской и западноевропейской изящной словесности.
The monograph is a pioneering effort in literary criticism to show and analyze the Hesse-Nabokov-Bulgakov contact-typoligical parallel at the level of their similar philosophical-aesthetic problems and literary style (characters, genre, composition, narration etc.) Using the 'peak' works of the three writers: «The Steppenwolf», «The Gift» and «The master and Margarita», the author shows that in the «between-the-wars» period of the late 20ies and 30ies, there appeard a unique literary aesthetic phenomenon, namely, mystic metaprose with its stable set of specific criteria. And this phenomenon was common to both, Russian-language literature at home and abroad, and West European literary writings.
The book is addressed to a wide range of readers, from literary critics, university lecturers and students to anyone interested in Russian and West European fiction.
Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
Затем наступил этап осмысления. И тогда выяснилось, что все закономерно: Набоков разрушает миф о Чернышевском – общественном деятеле, кумире русской интеллигенции либерально-социалистического толка, ибо именно в его идеях видит истоки революции, которая погубила Россию в XX в. Одним словом, «Чернышевский заинтересовал автора как предтеча Ленина и большевиков» [253]. Вызывал у В. Сирина отторжение и Чернышевский-писатель: в нем автор «Дара» видит совершенный образчик тенденциозного сочинителя, антихудожника. В этом смысле выстраивались антитезы: Годунов-Чердынцев – Чернышевский, Пушкин – Чернышевский и др. [254]Здесь, впрочем, следует заметить, что на самом деле Чернышевский-беллетрист – явление уникальное по соединению в нем полярностей, казалось бы, несовместимых. Оригинальнейший теоретик, предвосхитивший в своих романах ультра-модернистские эстетические новации искусства XX в., – и писатель, в своей творческой практике более чем посредственный. Набоков использовал в своих романах наиболее оригинальные новации его экспериментальной поэтики [255].
А затем обнаружилось, что образ Чернышевского в «Даре» и вообще не столь уж и отрицательный, ибо в скандальной четвертой главе романа ощутимы элементы и сострадания, и сочувствия, и даже исторического оправдания и приятия личности ее героя [256].
Из сопоставления этих полярных мнений сам собой, казалось бы, напрашивается весьма тривиальный вывод о том, что набоковская интерпретация личности Чернышевского – общественного деятеля и сочинителя – сложна и, по меньшей мере, неоднозначна. Вывод, однако, слишком банален, чтобы быть истинным. Хотелось бы понять причины явного творческого интереса Набокова-писателя к исторической фигуре, очевидно ему чуждой и которая, как кажется, ничего, кроме иронического или даже саркастического неприятия, вызывать не могла.
«Жизнь Чернышевского» – художественная биография исторического лица. Но какой, по мнению Набокова, должна быть книга об исторической личности? Среди моделей отвергнутых – чрезвычайно модная на протяжении всего XX в. и глубоко презираемая Набоковым «биография романсэ» [Н., T.4,c.226,380], где герои говорят цитатами из произведений своего создателя и видят во сне куски из его будущих поэм или повестей.
Какую же «правду» открывает Федор в своем «странном» романе о Чернышевском? Но прежде, чтобы очистить ее от плевел лжи, обратим внимание на критические отзывы о «Жизни Чернышевского», которым в «Даре» отведено так много места. Все оценки художественного произведения извне в мире Набокова важны, ибо они (кроме специально оговоренных случаев) указывают читателю, как думать не надо.
Так, сцена, которая в «Даре» предваряет главу о Чернышевском, – это разговор у Чернышевских (семья русских эмигрантов – однофамильцы Николая Гавриловича) о предполагаемом сочинении Годунова-Чердынцева, где высказываются различные мнения о возможных интерпретациях фигуры этого исторического деятеля. Диапазон предполагаемых решений достаточно широк: от откровенно поверхностных («Мой дядя был изгнан из гимназии за чтение „Что делать?“<���…> Не имею определенного мнения <���…> Чернышевского не читал, а так, если подумать <���…> Прескучная, прости Господи, фигура!» – [Н., Т.4, с.377]) или снисходительных («Кому интересно, что Чернышевский думал о Пушкине? Руссо был скверным ботаником, и я ни за что не стал бы лечиться у Чехова. Чернышевский был прежде всего ученый экономист, и как такового его надобно рассматривать…» [Н., Т.4, с.378]) до примитивно апологетических. Последняя точка зрения, предполагающая написание романа агиографического типа, явно доминирует. Прозвучала, наконец, и более проницательная догадка хозяйки дома: «ему <���…> хочется вывести на чистую воду прогрессивных критиков» [Н., Т.4, с.379]. И тут же – «сигнальное» упоминание о Волынском (А.Л. Флексер) и Ю. Айхенвальде, которые до писателя Федора с этой задачей успешно справились.
Понятно, что все эти предварительные версии приведены исключительно для того, чтобы показать, каким роман Годунова-Чердынцева не будет. Ибо настоящий писатель никогда не станет повторять то, что всем и без него давно известно.
«В сущности, – говорил Набоков в своих Лекциях, – подлинная мера таланта есть степень непохожести автора и созданного им мира, какого до него никогда не было…» [257].
Так что предположение о том, что целью «романа» о Чернышевском была идеологическая полемика с революционными демократами – предшественниками современных социалистов и коммунистов, приходится отбросить. Тем более что позднее отзыв «о „Жизни Чернышевского“ как о пощечине марксизму» [Н., Т.4, с.391] прозвучал из уст графомана, а у самого писателя Федора реакцию вызвал исключительно ироническую.
Недаром все же писатель настойчиво называет свое творение романом , а не памфлетом , скажем…
Концепция этого романа возникает в творческом воображении Федора не сразу: сперва она «вспыхивает», «наклевывается», зарождается, затем словно выкристаллизовывается в полемической оппозиции к другим, тривиальным и «ожидаемым» моделям и, наконец, оформляется в нечто целостное.
И вот что неожиданно выясняется: как раз с точки зрения общественно-политической, отношение писателя Федора/Сирина к Чернышевскому не столь однозначно отрицательное, чтобы стать основой для сатирического памфлета. Чернышевский – общественный деятель, борец с государственным порядком вещей – вызывал у автора его «Жизнеописания» скорее эмоции положительные, едва ли не на грани восхищения. Не случайно замечание о том, что в процессе работы над своим «романом» Федор
«понемножку начинал понимать, что такие люди, как Чернышевский, при всех их смешных и страшных промахах, были, как ни верти, действительными героями в своей борьбе с государственным порядком вещей, еще более тлетворным и пошлым, чем их литературно-критические домыслы, и что либералы или славянофилы, рисковавшие меньшим, стоили тем самым меньше этих железных забияк» [Н., Т.4, с.383].
Более того,
«ему искренне нравилось, что Чернышевский, противник смертной казни, наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта Жуковского окружить смертную казнь мистической таинственностью» [Н., Т.4, с.383].
Из двух сил, заявлявших свои права на свободу художника – правительство и левые радикалы, – Набокову все же всегда были гораздо более симпатичны последние.
«Нужно отметить, – сказал он в лекции „Писатели, цензура и читатели в России“, – что по своему образованию, уму, устремлениям и человеческим достоинствам эти люди стояли неизмеримо выше тех проходимцев, которых подкармливало государство, или старых бестолковых реакционеров, топтавшихся вокруг сотрясаемого трона» [258].
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: