А. Злочевская - Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков

«На втором этаже этого дома лестница проходит мимо маленькой площадки перед квартирой, которая, несомненно, еще безупречнее, чище, прибраннее, чем другие, ибо эта площадочка сияет сверхчеловеческой ухоженностью, она – маленький светящийся храм порядка. На паркетном полу, ступить на который боишься, стоят здесь две изящные скамеечки, и на каждой – по большому горшку, в одном растет азалия, в другом – довольно-таки красивая араукария, здоровое, стройное деревце, совершенное в своем роде, каждая иголочка, каждая веточка промыта до блеска. Иной раз, когда знаю, что меня никто не видит, я пользуюсь этим местом как храмом, сажусь над араукарией на ступеньку, немного отдыхаю, складываю молитвенно руки и благоговейно гляжу вниз, на этот садик порядка, берущий меня за душу своим трогательным видом и смешным одиночеством. За этой площадкой, как бы под священной сенью араукарии, мне видится квартира, полная сверкающего красного дерева, видится жизнь, полная порядочности и здоровья, жизнь, в которой рано встают, исполняют положенные обязанности, умеренно весело справляют семейные праздники, ходят по воскресеньям в церковь и рано ложатся спать» [Г., Т.2, с. 214–215].

У Гессе «подлинный человек» может даже быть «взят в плен мещанином, ложным человеком» [Г., Т.2, с.251].

В мире Набокова такое немыслимо, ибо внутренне цельная духовная личность здесь типологически противостоит аморфному пошлому человеку. Прекрасная возлюбленная писателя Федора Зина Мерц заранее предупреждает будущего мужа:

«Вообще теперь со здоровым домашним столом кончено. Я не умею делать даже яичницу. Надо будет подумать, как устроиться» [Н., Т.4, с.536].

Да и без того, конечно же, понятно, что Муза варить борщ не умеет. Мастеру, впрочем, повезло больше: его Маргарита

«приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, <���…> на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе» [Б., Т.5, с.139].

Принципиально и различие между Гессе, Набоковым и Булгаковым в понимании отношения личности к тоталитарному государству.

Активное неприятие фашизма – общая характерная черта позиции Гессе и Набокова, отразившаяся в их творчестве. Если в «Степном волке» трагическое противостояние личности диктаторскому режиму предсказано, то в набоковских романах «Приглашение на казнь» и «Bend Sinister» оно формирует центральный конфликт. Причем оба писателя показали, что полицейское государство отнюдь не самостоятельно и не самодовлеюще, но вторично по отношению к сознанию людей, ибо корни тоталитарной системы лежат отнюдь не в системе государственного насилия, но в психологии человека.

Однако есть существенное различие в трактовке конфликта личности и государства: если для Набокова истоки тоталитарного сознания – в психологии пошлого большинства, то для Гессе – в психологии каждого человека. Причина различия в том, что мировоззрение Набокова все же, хотя и в малой степени, социально окрашено, в то время как Гессе интересует исключительно психология личности, ее внутренний мир.

Индивидуальное сознание любимых, «непрозрачных» героев Набокова бескомпромиссно противостоит миру воинствующей пошлости вне его. А вот Гарри Галлер в заключительных главах романа, когда в «Магическом театре» свершается постижение всех сокровенных закоулков и потайных дверей его души, неожиданно для себя обнаружил, что ему «стрельба может доставлять такое удовольствие!» [Г., Т.2, с.369], – ему, который «раньше <���…> был противником войн»! И школьный приятель Густав, организующий кровавую «веселую охоту» на автомобили и их владельцев, воплощает отнюдь не ужасы внешнего мира, а нереализованный в детстве внутренний потенциал самого героя. В новой жизни, где герой Гессе предстает внутренне раскрепощенным, а не зажатым всеми внешними условностями и ограничениями, фашист Густав – его друг. Многозначительное различие: у Набокова («Bend Sinister») однокашник Адама Круга, а ныне диктатор Падук – смертельный враг гениального ученого. Компромиссы между ними немыслимы.

Различия в концепции человека предопределили и существенные расхождения в трактовке темы безумия. Соответственно, разнятся, хотя и не принципиально, и образы художников-творцов в метапрозе Г. Гессе – В. Набокова – М. Булгакова .

Гессе близка концепция романтическая, получившая развитие в искусстве XX в., прежде всего сюрреалистическом: безумие есть отличительная черта гения, высшей личности. Не случайно Достоевский для него – гениальный эпилептик XIX в. [267]

«Расщепление кажущегося единства личности на <���…> множество фигур считается сумасшествием, наука придумала для этого название – шизофрения <���…> Вследствие этого заблужденья „нормальными“, даже социально высокосортными считаются часто люди неизлечимо сумасшедшие, а как на сумасшедших смотрят, наоборот, на гениев <���…> Так же как сумасшествие, в высшем смысле, есть начало всяческой премудрости, так и шизофрения есть начало всякого искусства, всякой фантазии» [Г., Т.2, с. 373–374].

Представление о том, что гениальность и психическое расстройство – две вещи нераздельные, по-видимому, разделял с Гессе и Т. Манн. Во всяком случае, в известной статье «Достоевский – но в меру» он высказывался в том же смысле:

«Во всех случаях болезнь влечет за собой нечто такое, что важнее и плодотворнее для жизни и ее развития, чем засвидетельствованная врачами нормальность» [268].

Но Гессе по самой своей натуре был романтиком, а потому формулу «гениальность = безумию» понимал безо всяких осторожных ограничений реалиста Т. Манна. Более того, если хаотичная множественность – норма, то и шизофреническое состояние сознания отнюдь не болезненно:

«Так же, как сумасшествие, в высшем смысле, есть начало всяческой мудрости, так и шизофрения есть начало всякого искусства, всякой фантазии» [Г., Т.2, с.374].

А модель, когда «кропотливый и прилежный труд ученого облагораживается гениальным сотрудничеством нескольких сумасшедших художников, засаженных в психиатрические лечебницы» [Г., Т.2, с.374], очевидно, оптимальна для всякого великого открытия-откровения. Не случайно в «Магический театр» «допускаются только сумасшедшие, плата за вход – разум» [Г., Т.2, с.355].

Для автора «Дара», напротив, характерна концепция здорового гения-жизнелюба, а безумие, даже «высокое», есть знак нравственной и духовной ущербности. В мире Набокова личности с высшей духовной организацией – Цинциннат Ц., Годунов-Чердынцев, Себастьян Найт, автобиографический герой «Других берегов», писатель Шейд – способны переносить тесную связь с инобытием без разрушения сознания. На уровне высшего, счастливого и гармонического развития, когда жизнь действительная не противостоит, а оплодотворяет трансцендентные прозрения гения, возможно истинное творчество. Слабый или в чем-то ущербный человек (Смуров, Лужин и др.) не выдерживает иррациональных прозрений своего духа, а двойничество (Герман Карлович из «Отчаяния») – вообще примитивный, пошлый вариант безумия.