Виктор Мамченко - Воспитание сердца

И ночь была,
и звезд предсветный знак,
и лебеди летели
и трубили,
на все смотрел я,
но не видел — как
убийцы
человека
вдруг
убили.
Когда узнал,
рассвет мне на земле
повторным показался
тем рассветам,
когда о правде
грезили в семье,
когда расстрел
наутро
был ответом.
Настойчивая память иногда
сжимает время,
время — неподвижно...
Я помню,
да:
военная беда
людей сжигает,
вот кричат,
вот слышно —
вот слышен в темноте
предсветный шаг
облавы на людей,
которым нужны
свобода,
равенство
и где душа
с другой душой живет,
и души
дружны!
Но для беды
так быть
никак нельзя:
среди людей,
среди их трудной дружбы,
глупейшей провокацией скользя,
все та же мерзость
в мире
ищет
службы.
Она — вот здесь,
она — и там опять
свое сует,
каналья,
первородство, -
откормленная девка,
чтоб «гулять»,
чтоб сжечь и юность
проклятым уродством...
Убили человека.
Средь врагов
с гвоздикою стоял,
с улыбкой!
И дрогнул мир
аттических богов:
всплеснуло
сердце
Золотою
Рыбкой.

— С тобой мы умные, пусть дурачки
Наивно верят в равенство и братство! —
Сказал прохвост, мигая сквозь очки
Туманом глаз и жадностью богатства.
Сказал и ждет, что вот и я скажу
По-умному, с улыбкою Пилата,
Что де, увы, неравенства межу
Природа сохранит, и не богата
Она талантами, как я и ты, —
Ведь ты да я...
Но в этот час вечерний,
Вся светлая, из облачной гряды
Звезда взошла, невидимая черни;
Звезда сказала девичьим лицом:
Ни равенства
ни братства
с подлецом.

— ...так будете? — Приду, приду, конечно.
— За баккара вам рады все сердечно!
— Иван Иванович, на бирже чайной
Такой был бум вчера, такой урон!.. —
Беседу пошлости подслушал я случайно
На кладбище во время похорон.

И я смолчал. Да что сказать такому
Нелепому движению сердец...
А бес шептал: «Такому иль иному
Движению, но будет все ж конец».
И долго слышал я, уйдя от всех,
Старухи крашеной недобрый смех.

По четвергам у нас воют сирены.
Так было тогда
(лет двадцать тому),
когда
средь сожженной
цветущей сирени
умирали дети в огне
и дыму.
Проклятые звери выли
и выли,
мирных людей терзали,
губили...
Для чего же воют сирены теперь,
пусть не в пожарах
и раз лишь в неделю?
Дети толкуют:
«Проголодался зверь»...
И я им верю,
невольно верю:
«Малая кровь» Азиатов иль Негров
не поит до отвала
и зверя тревожит,
вот и воет он
на перекрестке ветров —
чтоб океаны крови, —
он может!
Порой завыванье его такое,
что
кажется,
ему все
невмоготу:
если нельзя ему
в кровавом вое —
весь мир пусть погибнет
в смертельном поту...
А мирные руки
беды не хотят;
им бы —
чтоб в смерти
ничто не бредило:
они жалеют
и слепых котят,
как же им —
чтоб Человека
не было?!
Мильонным согласьем
туже
и туже
сплетаются руки:
зверь им не нужен!
Потому-то и воет дикий зверь,
кутаясь злобно пещерной метелью,
ведь он
не может иначе
теперь, —
впустую
воет
однажды
в неделю.

Диким пропадом морочит
Сонмы ночи, стаи дней,
Чтоб случилось все, как хочет, —
Все покорно было б ей.

Что же разум, — иль тревогой
Опьянен он сгоряча?
Или путнику дорогой
Он — не солнце, а свеча?

Задувает черным ветром
Мою жаркую свечу;
Задыхаюсь в ветре этом,
Окрест людям я кричу:
Человек я,
а не витязь,
Кто в дороге — отзовитесь!

Откуда сон пришел ко мне такой —
В бессонности парижского гуденья! —
Черты развеянного прочь виденья
Слились вдруг вновь, и доброю рукой
Ведом я был среди высоких трав
Степи курганной, сердцем отпылав.

И той степи как будто нет конца,
И взлетным воздухом мерцают звуки;
Здесь тетивой звенели жарко луки
В полдневный зной, у древнего Донца,
Чтоб пахарь сеял мирное зерно,
Чтоб жизнь текла как пенное вино.

Увидел дом — как бы громаду скал,
Переплетенную садами и цветами,
Овеянную синими ветрами,
И кто-то издали знакомо звал
Как гостя жданного, чтоб в дом вошел,
И дом тот был огромно не тяжел.

А я, как проклятый, бездомный весь,
Но тоже весь взволнованный сознаньем,
Что вот в необычайном полдне раннем
Встречает Родина, — Россия здесь! —
Что может в дом войти лишь верный друг,
Как все друзья, живущие вокруг.

Сказал я Родине: Привет Тебе,
Пришел к Тебе я страшными путями;
В пути узнал я: с трудными гостями
Ты любишь спорить о лихой судьбе;
Но что в Тебе и чем жива душа
Узнал в Париже я, едва дыша.

И в дом вошел, — как крыльями влеком: —
Ничто не чуждо, но чудесно ново,
Как речь родная, где любовно слово;
И юными друзьями, как венком,
Я окружен был... Но уже мерцал
Рассвет; железами Париж бряцал.

...смотрю в Тебя! О, как чудесны дали
В глазах Твоих от этого огня,
И как они от ноши не устали —
Глаза Твои, — от мира и меня!

Летит широко сердце голубое
В таких знакомых близких небесах,
Что кажется — желание любое
Отмерено на солнечных весах.

И красота Твоя не обманула:
В крови, в дыму, средь боли и борьбы
Ты огненно в себе на серп согнула
Тяжелый меч убийственной судьбы.

Ты кажешься суровой и холодной
Для недругов Твоей любви большой...
Да будет так, и будешь Ты свободной
С моей к Тебе прикованной душой.

Будто море шумит за окном, за стеной,
Будто сыплются звезды на мачты и реи
И, приподнятый жаркой волною земной,
Близко слышится голос поющей Миреи;

Только слов разобрать я никак не могу.
Ну о чем так поет она? — Будто любима...
Предо мной за окном в полунощном снегу
Стала ночь, и стоит, не идет она мимо.

Очарованный ею, ей в очи гляжу, —
И откуда такие огромные звезды!
Сеет звезды луна на морскую межу —
Вдоль Прованса — на версты, прощальные версты.

Будто вечность в мимолетных днях —
Так тебя я вижу на камнях;
С птицей белой тихо над тобой
Проплывает воздух голубой;
И мерцает солнце на волнах —
Золотом и на твоих ногах;
Будто радость и печаль как свет —
После нас — на миллиарды лет;
Помню я тебя тогда такой —
В музыке трагический покой;
И склонялась к вечеру земля,
Счастье травное себе стеля.