Лев Никулин - Тайна сейфа

Надо сказать, что деятельность, которая меня занимала, нормально развивается в мирные эпохи истории. По существу, это чисто пацифистская деятельность, в известной степени ослабляющая милитаризм великих держав. В мирные эпохи я и мои коллеги имели возможность правильного и сравнительно безопасного использования политических и военных секретов различных правительств. Элемент риска выражался главным образом в опасности быть дешифрированным, как агент данной державы, и возможности быть задержанным на более или менее продолжительный срок в военной крепости. В редких случаях дело могло осложниться таинственным исчезновением, заставляющим предполагать самый печальный конец. Поэтому я с тяжелым сердцем встретил войну и вовремя перенес свою деятельность в столицу одной из нейтральных держав. Мои менее благоразумные друзья, несмотря на свои таланты и всемирную известность, окончили почти трагически. Так, знаменитый Фитцджеральд, в свое время прославившийся выемкой годичного доклада военного атташе, кончил свои дни на артиллерийском полигоне близ Берлина. Не менее печально кончил свои дни в Париже мой очаровательный коллега — испанская танцовщица, обладавшая превосходным умом и телом.

В нейтральной столице к этому времени образовался рынок разнообразнейших военных сведений. Военная агентура, которая в мирные эпохи была отраслью дипломатии, оказалась на первом плане. В тридцать восемь лет я, пацифист по убеждению, должен сесть за учебники тактики и стратегии, сопоставлять сводки телеграфных агентств и суметь уловить истину в двух самых противоположных воен-них сообщениях. Самый сомнительный документ, вроде копии послужного списка русского генерала или генеалогического древа германского принца, командующего корпусом, находил сбыт. Полноценное золото брызжет животворящим потоком, и все-таки жизнь не имеет прежней безоблачной приятности. Даже любовь не развлекает в этой неестественной жизни, за зыбким молом, по ту сторону которого — циклон. Меланхолические женщины этой страны приучены законами и бытом к самому ординарному образу жизни. Импортный элемент состоял из кокоток и женщин, так или иначе соприкасающихся с моей профессией. Те и другие не представляли особого интереса для меня. Светские дамы, выйдя из атмосферы войны, впадали в неприятную истеричность и излишний трагический оргиазм. Жизнь и любовь приобретали ненужную сложность, слишком действовали на нервы, и в эти четыре года человек старел утроенным темпом. К концу войны я все еще представлял человека с великолепной фигурой, с располагающими к доверию седыми висками и превосходным энергичным профилем. Мой обычный образ жизни не придал моей наружности типических черт сильно пожившего сноба, а отложился на ней несколькими характерными тенями байронического стиля. Я был похож на человека, перенесшего большое горе и продолжающего жить из любопытства к тем испытаниям, которые мне еще принесет судьба. Поэтому я часто пользовался траурной повязкой на рукаве. Это необыкновенно сильно действовало на молодых девушек и вызывало некоторое доверие со стороны моих клиентов. Официально я назывался полковником армии Соединенных штатов Робертом Айртоном. После вступления Америки в войну мне пришлось переменить резиденцию и имя.

Но самое жестокое разочарование принес мне мир. В то время, как вздорные ножницы выкраивали из старой карты Европы небольшие и доходные для правительства государства, я встретил в Сан-Себастиано женщину, которая помешала мне стать министром. Пусть я слегка преувеличиваю, но разве с моим опытом я не мог занять пост генерал-инспектора в любом новорожденном государстве? И разве в расцвете дней незаметный переворот не мог принести диктатуры, президентства, славы и портретов в витринах между альбомами открытых писем и резиновыми принадлежностями?

Всего этого я лишился из-за женщины, национальность и прошлое которой не мог бы установить самый опытный детектив. Я вспоминаю ее каждый раз, когда вижу в зеркало шрам над правой бровью, след моего монокля, который она разбила ударом смуглого и крепкого кулака.

Она была из Сан-Себастьяно……..

Я начиняю полнеть. Это бессмысленное существование в тихом отеле в Швейцарии довело меня до мемуаров, которые я пишу по утрам, как отставной сановник, обиженный двором, но с сегодняшнего дня конец меланхолическому прозябанию в ожидании развязки двух интриг — любовной и политической. Было бы возмутительной небрежностью судьбы, если бы я остался без этих приключений, самых замечательных и таинственных событий моей жизни.

Вчера за табльдотом появилась странная пара: меланхолический дегенеративный юноша и женщина.

Два дня назад, мысленно пробегая мою жизнь, которая умостилась на первых двадцати шести страницах, исписанных довольно мелким почерком, я вспомнил и записал скорее занимательный, чем таинственный случай с коптской грамматикой и пациенткой русского врача С… Мне стоило труда вспомнить московский переулок, металлическую комнату, ковер-изолятор, колеблющийся свет и лицо женщины — изогнутую, как лук, линию губ, дугу бровей и замечательную, неестественную красоту… Мог ли я подумать, что через двадцать три года в отеле «Шильон», в Швейцарии, за прозаическим табльдотом, рядом с бродячими спортсменами, автомобилистами и русской эмигрантской семьей, в самом современном костюме я увижу…

У меня крепкий, спокойный рассудок. Случай в Москве — единственный, внушающий мне подозрение, единственный, может быть, не существовавший в действительности. Но теперь я верю. Это было. Прямо против меня сидит женщина. И когда я смотрю в ее глаза, я вижу колеблющийся свет, и в фиолетовом отблеске я опять вижу ту, которую видел у С…

Я не могу найти нужные слова. Мне сорок шесть лет. С четырнадцати лет я знал не менее тысячи трех женщин (рекорд, установленный дон Жуаном де Маранья). Но все, что я видел, — ничто рядом с этим чистым профилем, с этими глубокими продолговатыми глазами и темными дугами ресниц. Пропорциональность форм, эти руки и ноги — безукоризнейшая фантазия гениального мастера, который нашел идеальный женский портрет. Я утверждаю, что появление этой женщины производило одинаковое впечатление на всех людей, которые имели счастье ее видеть. И это то же чувство, которое я испытал у С…, когда, теряя сознание, видел другую. Теперь, когда миновало первое сводящее с ума волнение, я вижу, что двадцать лет разделяют эти два лица. Я бы сказал, что это мать и дочь, если бы не невероятное сходство, невозможное даже для матери и дочери.

Одна — последний расцвет, зрелая, сопротивляющаяся времени красота.