Александр Несмеянов - На качелях XX века

Возвращаясь к прозе, отмечу, что одними из любимых авторов папы были Диккенс и Достоевский, которых он, однако, нам вслух не читал, поскольку последний, конечно, не подходил возрасту слушателей. Вообще, мне кажется, отец отдавал предпочтение произведениям тональности романтической и гуманистической. Конечно, он в полную меру оценивал романы Л.Н. Толстого, но самого Толстого не любил. Ему было чуждо христианство в толстовском понимании, а самого Толстого (другой вопрос, справедливо ли) он считал позером. Во время службы отца в Бушове (которое, как я уже говорил, расположено недалеко от Ясной Поляны) какой-то знакомый, вхожий к Толстым, уговорил папу съездить к ним. Из разговора папы с Л.Н. Толстым я запомнил по его рассказу только одно. Разговор шел о христианстве и Христе, и Лев Николаевич довольно резко сказал: «Что Вы носитесь с этим Христом, с этим пьяницей» (по-видимому, намекая на брак в Кане Галилейской) [30] Брак в Кане Галилейской — первое чудо, совершенное Иисусом Христом во время брачного пира в городе Кане, недалеко от Назарета — претворение воды в вино (Евангелие от Иоанна, 2, 1-11). . Папа услышал в этих словах подтекст: «Я вот вероучитель, я — это Христос», и это отца навсегда отвратило от Толстого. Он вообще органически не переносил зазнайства и чванства. Сам он был полностью лишен не только этих качеств, но и честолюбия. Не только я, но все без исключения близко знавшие его люди считали его интеллект превосходящим все, с чем приходилось встречаться. Это мнение у меня сохранилось навсегда, даже после того, как я повидал многих исключительных деятелей науки.

Позже мы совершали увлекательные путешествия по всем эпохам, но особенно хорошо папа знал Грецию и Рим. Это, конечно, были плоды не столько Владимирской гимназии, сколько университета и того, что университетские годы он отдавал не только юриспруденции. Я уже говорил о санскрите. Все, и прежде всего мама, бывало, удивлялись, что отец довольствовался в жизни столь скромной ролью и полем деятельности. В разговорах с мамой, происходивших при мне, папа ссылался на свою лень (читай созерцательность) и на отсутствие в нем творческого потенциала, говоря, что если бы он имел такое творческое начало, как мама, тогда бы из него вышел толк. Как бы то ни было, он, по-видимому, не жалел о той скромной роли, которая ему выпала, и с усердием и любовью делал свое дело. Он был труженик. Его двоюродные братья Виноградовы со свойственным им грубым остроумием прозвали его конягой.

Еще одной чертой отца, которую я должен отметить, было совершенно одинаковое, ровное обращение его с людьми всех рангов — от прислуги и дворников до властей города и миллионеров Бахрушиных. Это было проявление не только присущего ему чувства собственного достоинства и уверенности в себе, но и естественной для него способности вставать на место любого человека, понимать его и поэтому быть объективным. Эта хорошо известная родным и знакомым способность была для него и источником неприятностей: его часто просили быть третейским судьей в спорах самого разного характера. Его решениям всегда подчинялись.

Папа любил людей и общество. Во времена моего раннего детства, до 1910 г., в гостях у нас бывали папины приятели по Бушову, многочисленный клан Виноградовых во главе с папиным дядей — патриархом Петром Андреевичем и его женой Анной Ивановной. В прихожей вешалки ломились от гор шуб. Стол в нашей большой столовой раздвигался, на нем появлялись яства и пития, шли оживленные беседы, из которых в мой мозг ничего не запало. У нас постоянно (годами) жил кто-нибудь из папиных сестер или мамин брат, и одна из комнат так и называлась тетина Верина, затем она становилась тетиной Маниной, а в промежутках дядиной Володиной. На каникулах приезжали мамины сестры — институтки Наташа и Оля. По воскресеньям в гости приходили сначала братья папы — студенты Андрей и Сергей, позднее его племянники и племянницы, тоже студенты и студентки — Леонид, Борис и Вера (дети сестры Людмилы), Кира (дочь следующей за папой сестры Надежды), часто их сопровождали их приятели и приятельницы. При всей занятости папы жизнь в нашей квартире всегда шла с его участием, и у него для всех находилось какое-то время. Бывало и такое радостное время, когда гости были из Шуи (раза два приезжал и дедушка) или из Киржача (Никольские, бабушка). Словом, наша обширная квартира в Сокольниках была любимым центром общения, и жизнь здесь кипела.

Когда мне было лет шесть, папа и мама единственный раз в жизни позволили себе отправиться на лето за границу (впрочем, в другой раз, позднее, они ездили в Финляндию, но в то время это была не совсем «заграница»). Они побывали в Германии, Швейцарии, Северной Италии. Поднимались (тогда фуникулера не было) на Юнгфрау. Папа объяснялся по-немецки. Природа Швейцарии, музеи Мюнхена и Италии оставили сильное впечатление, но, несмотря на это, главным стремлением папы было поскорее вернуться в Россию. Претил меркантильный дух: плата за вид на водопад, плата за вход к красотам природы, в счете пункт: столько-то марок за то, что вы у нас не обедали. Насколько я помню, в последнем случае папа возмутился и скандалил.

В первый год после рождения я был толст. Года в два-три я уже пришел в норму, затем стал худ и смугловат (смуглая кожа — наследство от бабушки-польки). К сорока годам я проявил наклонность к полноте, и чем дальше, тем больше, но лишь в области живота. Волосы мои были темно-русые и жесткие. К двадцати годам они помягчели и по мере «умственного образования» лоб все расширялся, пока не перешел за макушку — это уже после сорока лет (!) — и не обнажилась напоминающая папину яйцеобразная голова. Глаза у меня в детстве были большие, светлые (светло-серо-зеленоватые); «глаза, как у сове», как говорила моя нянька Елена. Маленьким я был довольно хорошеньким, пока в переходном возрасте не стал у меня неуемно расти нос и надбровные дуги. Мама рассказывала, что когда она совершала со мной обычные прогулки по 3-му просеку Сокольников, какой-то, как тогда говорили, господин, ежедневно встречая нас, восхищался мной. Мной ли? Сам я, научившись говорить, высказывался так: я красивый, румёный.

Я долго не мог научиться правильно произносить «р» и порядочным напряжением воли научился этому, полагаю, только в десятилетнем возрасте, если не позднее. Как и моя более старшая подруга детских лет тетя Оля, я произносил не три, а трли. В детстве, да и позднее, я был не слишком развит физически, слабее моих ребят-сверстников, хотя бегал быстро, ходил на лыжах, хорошо ездил на велосипеде, довольно далеко и метко «по-мужски» бросал камни и палки, например, при игре в городки. Все же мои сверстники, приютские ребята, проделывали все это искуснее. К танцам относился с презрением (что за глупое занятие!), а когда понял их смысл, было поздно, успел научиться одной венгерке, которую, впрочем, танцевать так и не пришлось. Но это все относится к позднему отрочеству.