Вадим Рабинович - Алхимия

Но вновь и вновь проступает сквозь светящийся мрак человеческая фигурка с крылышками на пятках. Это ртуть, мать всех металлов, воплощение начальной мысли Гермеса в противовес Урании, свидетельствующей бесплотную мечту. И наконец, самый химический портал собора Парижской Богоматери: Иов на камне цвета ляпис-лазури с золотыми краями, вырезанными по повелению Гильома Парижского (XIII в.). Иов, по мнению адептов, и есть философский камень, который должен, дабы стать совершенным, подвергнуться испытаниям. Причем испытания эти, не затрагивая формы, не вредят и душе.

Таковы внешние приметы алхимического мифа, из которых сложена величественная постройка романтической готики середины XIX века, воздвигнутая Гюго. Да и сам этот собор — тоже примета алхимического мифа, переосмысленного в новой литературе. Не астрология и не кабала, а именно алхимия — истинная и непреложная наука, ищущая затвердевшее огонь-золото и подземный лед-хрусталь. Она — целительная наука, сродни медицине, этой, по Ямвлиху (III–IV вв.), славной дочери сновидений. Алхимия, ищущая золото-солнце, но познающая и человека, лед и пламень двойственной — небесно-земной — человеческой — души. Здесь-то и начинается роман Гюго как алхимический процесс, ставший литературой XIX века и потому переставший быть алхимическим процессом. Явлено его былое алхимическое содержание, вызванное к новой жизни из исторических потемок середины европейских Средних веков.

Собор Парижской Богоматери для Гюго — величественный образ средневековой эпохи, двойственный ее образ. Высокая готика и химеры на ее фасаде. Нераздельные крайности, формирующие архитектурное целое. Герои романа — разноипостасные отсветы этого целого. Прежде всего дитя цыганского язычества плясунья Эсмеральда вместе со своей обезьянничающей козочкой Джали. Вслушайтесь: Эсмеральда — смарагд — изумруд; «Tabula smaragdina» лунно-ночного Гермеса. Всмотритесь: козочка Джали, которая насмехается, дразнит. Игровая атмосфера алхимических трансмутаций-оборотничеств; в последнем счете пресуществленческих оборотничеств. Клод Фролло и Квазимодо — два романных объекта алхимических метаморфоз, осуществленных чудодейственным, вне добра и зла пребывающим медиатором, составленным из чистого лунного света, — Эсмеральдой. «То был ангел, но ангел мрака, сотканный из пламени, а не из света» (с. 12, 77). Если Клод Фролло трансмутирует от fas к nefas — от дозволенного к недозволенному, Квазимодо совершает обратный путь к христиански дозволенному. Нисходящая и восходящая трансмутации. К пороку, греху — благостыне, «высочайшей высоте высот». Однако предпосылка к этим превращениям — только в них самих. Их двойная, ребысподобная алхимическая природа. О Клоде Фролло Гюго говорит: «Быть может, он даже поставил свою душу на карту ради того, чтобы принять участие в той мистической трапезе алхимиков, астрологов и герметиков, где верхний конец стола в Средние века занимал Аверроэс, Гильом Парижский и Николай Фламель, а другой конец его, затерявшись на Востоке и освещенный семисвечником, достигал Соломона, Пифагора и Зороастра» (с. 134). Квазимодо — призрак, набросок человека, слияние действительности с вымыслом, света с тьмой (с. 187). Чудовищно алхимическое смешение. В результате — посмертное ослепительное сияние горних отсветов. В случае Клода Фролло — тоже ослепительная, но тьма. Взлет величайшей материальной греховности, с одной стороны, взлет величайшей духовной чистоты — с другой. Инициатор тот же: плясунья Эсмеральда — смарагд — изумруд. И все это — ценой низведения материи, истлевания, угасания ее, освобождения скрытых в ней как темных, так и светлых возможностей — ценой смерти. Но в то же время — преодолевающее себя волевое подвижническое действие, хотя и под дамокловым мечом рока. Феб-Солнце — центральная метафора романа. Между тем представлено это солнце безликим, бесстержневым Фебом-офицером — никаким. Гренгуар приличней Феба, но и его никчемность очевидна. Феб-Солнце-Золото в романе безличны. Алхимические превращения осуществлены на человеческом материале. И лишь поэтому эти превращения не есть алхимические. Алхимический миф стал новолитературным мифом. Именно так он себя осуществил, хотя и потерял самого себя безвозвратно. Вот почему алхимическое средневековье в романе Гюго есть мнение об этом средневековье автора романа. «Собор Парижской Богоматери» — лишь прочтение мифа о философском камне. Мифотворческое прочтение этого мифа писателем-мифотворцем Виктором Гюго. Миф о мифе, а потому совсем иной миф [108] Данное здесь толкование на алхимический лад романа Гюго — лишь одно из возможных; и, конечно же, не исчерпывает иных смыслов этого произведения. .

Томас Манн. «Волшебная гора» (1912–1924 гг.). Этот роман представляет собой самое, пожалуй, значительное переосмысление алхимического мифа; созвучное юнговской «архетипической» интерпретации алхимии. Напомню сначала внешние алхимические приметы романа. Дается популярный срез алхимического дела: изготовление золота, питьевого золота, философского камня. Наполнение алхимическим содержанием этих прафеноменов алхимии Манн осуществляет в свете «Физики и мистики» Псевдо-Демокрита (VI в.), с коего, по мнению писателя, и началось вторжение иррационального бродильного материала в мир разумнополезных идей совершенствования человечества. Алхимия осуществляет дело очищения, облагораживания материи, ее «транссубстанциацию», снятие ее двуполой природы; обнаружение в ней двойной вещи (res bina) с последующим упразднением этой двойственности. При условии, однако, насилия над вещью, магически-педагогического на нее воздействия, ценой смерти — гробница, тление, очищение — преодолевающих тленную вещественность. Время здесь не властно. Царит вечность, ибо алхимия изъята из времени. Мнимая действительность: маски и тени. Оборотничество, замешанное на таинстве пресуществления. Братская трапеза адептов. Алхимическая тайная вечеря. Погружение в себя, но и вторжение в живую средневековую действительность. Но такое, однако, вторжение, которое всегда окружают reservatio mentalis — мысленные оговорки, отсылающие к языческим раннеалхимическим снам: египетскому Тоту — эллинскому Гермесу, деятелю ночи и колдовства, павиану с полумесяцем на голове, посланцу смерти в синем плаще. Алхимия — царство тождественностей. Алхимические обманы не колеблют это царство, ибо «mundus vult decipi — мир хочет быть обманутым». Жизнь алхимической вещи — это сверхжизнь этой вещи, ибо пребывает за пределами ее физической смерти. Отсюда образ музыки как алхимически пресуществленной мысли.

Таковы внешнеалхимические очертания романа. Все это мало что значило бы, не будь иных — мифотворческих, то есть куда более алхимических, задач у этого романа. Не будь этот роман и в самом деле об историческом времени и алхимической вечности, о болезни тела и целении духа, о герметическом самовоспитании и о саморазрушении жертвы этого воспитания при первом же столкновении с действительной жизнью, о любви и смерти, рождающей любовь к жизни, приключениях плоти и духа и музыке как преображенной мысли. Это и составляет мифотворческую алхимическую жизнь этого удивительного романа, решающего, разумеется, совсем иные художественные и мировоззренческие задачи. Можно было бы взглянуть на центральные образы романа еще площе — как на вполне внятные алхимические подобия: мингер Пиперкорн соответствует архетипу «больного короля», Ганс Касторп — это «сын короля», сводящий воедино крайние противоположности — «светлого» Сеттембрини и «темного» Нафту и свидетельствующий этим единением о существовании истинного идеала человечности. Ганс Касторп — Клавдия Шоша воплощают алхимическое — житейски нерезультативное — «таинство соития» (Аверинцев, 1972а, с. 144–145). Проникновение в алхимический миф как будто состоялось. Но чего ради? Не ради этого мифа, а ради созидания мифа литературного, который может быть понят в контексте всего творчества Манна, в контексте истории литературы и новоевропейской истории XX века. Алхимический текст — служебный текст, хотя с несомненностью выговаривает тайные свои смыслы [109] Иное дело у Рильке, отлившего в сонет (1908 г.) собственно алхимический миф ради него самого, ради алхимика-мифотворца, мифосвидетеля, мифоносителя. Так по крайней мере при первом и даже втором чтении. С улыбкой странной отодвинул он ту колбу, почерневшую от дыма. Он знал — ему необходимы, чтоб в самом деле был осуществлен венец вещей — столетий караван, тысячелетия и клокотанье в реторте, и созвездия в сознанье, в мозгу — по крайней мере океан. Чего он добивался — сгоряча он ночью отпустил его, и к богу оно вернулось, прежний вид приняв. А он, как пьяный, что-то лепеча, внезапно растянулся у порога. И пуст его раскрытый шкаф. (Рильке, 1977, с. 131; пер. К. Богатырева). .