Дмитрий Травин - Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Конечно, научные системы, построенные Огюстом Контом и Гербертом Спенсером, стояли на порядок выше географического или биологического детерминизма. Поэтому они считаются основателями социологии. Но и им не удалось преодолеть уровень своего века. Они смотрели на общество как бы с высоты птичьего полета, подмечая закономерности, но, не имея возможности вдаваться в детали. В их системах мир выглядел сравнительно простым, непрерывная эволюция обеспечивала движение вперед, а все изменения были жестко детерминированы.

Примерно в том же ключе работал и Маркс. Если посмотреть на социальные идеалы Спенсера (свободный рынок), Конта (всесильное государство) и Маркса (устранение как рынка, так и государства), то сходство обнаружить трудно. Но если нас заинтересуют не практические модели, а объяснения общественного устройства, то в глаза сразу бросится единство подхода: все эти дети XIX века говорили о том, что мир с неизбежностью движется в заданном направлении.

Неудивительно, что умы XX века, сформировавшиеся на теориях прошлого столетия, должны были рано или поздно прийти в смятение. Мировые войны, тоталитарные режимы, озверевшие толпы, разрушительные кризисы наводили на мысль о том, что человечество погружается в хаос, и стройные концепции былых властителей дум на самом деле ничего в устройстве общества не объяснили. Спенсера перестали читать. Сначала казалось, что провал позитивизма играет на руку марксизму, но когда мир узнал о банкротстве социалистического эксперимента, люди, желающие понять устройство общества, перестали читать и Маркса.

Идеи XIX века свое отработали. Как только это стало ясно, возник естественный вопрос о том, а существует ли вообще социология, которая все же позволяет объяснить устройство общества? Для Парсонса этот вопрос возник еще в 30-е гг., для нас он встал в полный рост лишь сейчас. Для того чтобы получить ответ на него, следует вновь перенестись в начало XX столетия, когда у человечества вроде бы еще не было оснований для социального пессимизма, но когда наиболее зрелые умы Европы уже учились смотреть на мир совершенно по-новому.

В 1905 г. в Германии вышло в свет исследование под названием «Протестантская этика и дух капитализма», автором которого был профессор Макс Вебер. Точнее, профессором Вебер был уже в прошлом, поскольку за восемь лет до этого он внезапно оставил кафедру в Гейдельберге и исчез из научной жизни. Возвращение же в науку ознаменовалось появлением «Протестантской этики», которой суждено было стать одним из наиболее известных научных трудов столетия.

Сам заголовок работы Вебера звучал для современников примерно как «короли и капуста». Может ли быть что-либо менее связанное друг с другом, чем этика одной из религиозных конфессий и современная система организации производства? Может ли хоть в чем-то пересекаться духовный мир скитальцев, ищущих пути к Богу, и мировоззрение твердо стоящих на земле поклонников Мамоны? Вебер обнаружил здесь прямую связь. По пути научного поиска, проложенному в «Протестантской этике», пошли с тех пор лучшие социологи мира, а автор этой работы превратился в отца-основателя современной социологии.

Протестантизм не был феноменом, знание о котором пришло к Веберу из книг. С ним он оказался прочно связан своими корнями. Много поколений его предков принадлежало к числу протестантов. Дед по отцовской линии успешно вел свой бизнес в Зальцбурге, но вынужден был эмигрировать в Пруссию из-за преследований со стороны католиков. Похожая судьба постигла и предков по материнской линии. Бабка происходила из французских гугенотов, вынужденных покинуть родину после отмены Нантского эдикта.

Макс Вебер появился на свет в 1864 г. и провел свое детство в Берлине, в доме отца, где образовалась чрезвычайно насыщенная интеллектуальная атмосфера. Вебер-старший, фактически уже чуждый религиозному духу своих предков, был видным представителем немецкой национал-либеральной партии, членом германского рейхстага. У него в гостях бывали такие знаменитости, как историк Теодор Моммзен и философ Вильгельм Дильтей. Величественная фигура отца производила на Вебера огромное впечатление, и он в юности пытался всячески походить на него. Достигнув 18 лет и поступив в Гейдельбергский университет, Макс избрал для изучения право — сферу интересов отца, а также вступил в ту самую студенческую корпорацию, в которой некогда состоял Вебер-старший.

В семье был и прямо противоположный источник духовного влияния — мать, в полной мере сохранившая религиозные ценности кальвинистских предков. На фоне мужа, все более склонявшегося в сторону откровенного гедонизма, она выглядела истинным протестантом, ставящим исполнение морального долга выше обыденной житейской суеты и выше черпаемых из нее сиюминутных наслаждений.

Однако в доме Веберов явно доминировал отец, изрядным образом третировавший свою супругу. Чрезвычайная гибкость, которую приходилось либералам проявлять в годы правления Бисмарка, должна была у Вебера-старшего найти какую-то компенсацию. В итоге за Бисмарка отдувалась жена. Воспитать детей в близком ей духе она при подобном раскладе сил была не способна, а потому протестантская этика долго не могла найти путь к сердцу Макса.

Духовная атмосфера у Веберов в отличие от интеллектуальной была тяжелой. Возможно, данное обстоятельство и не сказалось бы слишком сильно на характере Макса, но в четыре года ему пришлось перенести менингит. Это осложнило контакты со сверстниками, полностью замкнув мальчика на семью. В итоге он рос болезненным, застенчивым и замкнутым ребенком, что, впрочем, не препятствовало быстрому развитию. К моменту поступления в университет он уже прочел Спинозу, Канта, Гете и Шопенгауэра.

Однако немецкий университет требовал не столько Канта, сколько адаптации студента к его буйным традициям. В Гейдельберге Макс Вебер начал лепить из себя совершенно иного человека, естественно взяв за образец своего выдающегося отца. Ломка проходила крайне интенсивно. Он начал пить пиво, участвовать в поединках. Юный «поклонник права» с радостью демонстрировал полученные в сражениях шрамы и превратился в столь самодовольного, упитанного мужчину, что его пуритански воспитанная мать не могла при виде столь переменившегося сына скрыть свое отвращение.

Трудно сказать, чем могла бы закончиться эта первая в его жизни попытка самоутверждения, если бы Веберу не пришлось вскоре отправиться на военную службу в Страсбург, где он попал под опеку сестры матери и ее мужа — историка Германа Баумгартена. Это была совершенно иная семья, нежели та, в которой Макс вырос. Баумгартен — товарищ Вебера-старшего по партии, отличался менее гибким, чем у большинства национал-либералов, позвоночником. Он отторгал авторитаризм и сохранял в душе идеи 1848 г. Что же касается его супруги, то она в отличие от сестры была человеком, умеющим отстаивать кальвинистские ценности.