Дмитрий Травин - Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Макс был полностью покорен семьей Баумгартенов и вновь начал быстро меняться. Наметилось охлаждение к отцу — его недавнему кумиру. Именно Герман стал наставником Макса. Но самое главное — у Вебера стали всерьез прививаться протестантские этические ценности. Он не стал верующим христианином («религиозно я совершенно немузыкален»), однако такие категории, как Долг и Призвание, стали с тех пор для него определяющими.

Отец понял, что происходит, поскольку по окончании военной службы вызвал сына в столицу, где тому предстояло продолжать учебу под его личным присмотром. Но перемены уже были необратимы. Макс видел в отце примитивного гедониста и тяготился своей финансовой зависимостью от него. Это чувство стало причиной еще одной — пожалуй, самой парадоксальной — ломки характера.

По окончании Берлинского университета Вебер недолго работал адвокатом. Его явно тянуло к политической, а не академической карьере. И это несмотря на то, что сам великий Моммзен, у которого Макс учил римское право, сказал ему со свойственной поклоннику античности патетикой: «Сын мой, когда я соберусь умирать, не будет никого иного, кому я мог бы с большим правом сказать: "Копье слишком тяжело для моей руки. Неси его теперь ты"».

Но от академической карьеры было не уйти, поскольку лишь она могла быстро дать финансовую независимость. Поэтому он стал доцентом Берлинского университета, а вскоре получил кафедру во Фрейбурге. С юриспруденцией было покончено, так же как с поклонением отцу.

Вся жизнь оказалась полностью подчинена аскезе и упорному научному труду. Рабочие дни были расписаны со скрупулезной точностью. В результате в кратчайший срок появились на свет труды по римской истории и аграрным проблемам Германии. К тридцати годам Вебер получил широкую известность, что позволило ему занять престижную кафедру экономики в Гейдельберге.

Однако за фасадом столь блистательного успеха скрывалась серьезная драма. Примерно в это время Вебер записывает: «Я не ученый, наука для меня — это не более чем занятие ради отдыха… Мне необходимо ощущение практической работы. Надеюсь, что педагогическая сторона профессорства даст это ощущение».

Педагогика была своеобразным эрзацем столь привлекавшей его политики. Он пытался заняться и ею, войдя в христианско-социальные политические круги. Но ничего серьезного из этих попыток выйти не могло.

Это была одна сторона драмы. Другой стороной стала личная жизнь. К дому Баумгартенов Вебер прирос не только умом и душой, но еще и чувствами. Несколько лет он был помолвлен с дочерью Германа, но так и не смог на ней жениться по причине ее плохого физического и психического здоровья. В итоге женой Вебера стала другая женщина, духовно чрезвычайно подходившая ему и ставшая хозяйкой прекрасного салона в Гейдельберге, где собирался весь цвет германской гуманитарной мысли (Эрнст Трельч, Георг Зиммель, Карл Ясперс, Вильгельм Виндельбанд, Генрих Риккерт, Вернер Зомбарт и даже марксист Дьердь Лукач). Однако в сексуальном плане супруги настолько не подходили друг другу, что удовлетворение Вебер нашел лишь на стороне, когда ему было уже сильно за сорок.

За драмой вскоре пришла и трагедия. Необходимость выбора между отцом и матерью, между домом, родным ему по крови, и домом, близким по духу, отсутствие практической самореализации, невероятное интеллектуальное напряжение и чрезмерная аскеза довели в совокупности до срыва, катализатором которого стал визит в Гейдельберг Вебера-старшего. Встреча закончилась полным разрывом. Сын расквитался с отцом и за свое юношеское преклонение перед ним, и за впоследствии возникшую антипатию, и за долгую унизительную зависимость. Он обвинил его в тирании по отношению к матери и выставил из своего дома.

Через месяц отец умер. Реакция сына была страшной. Месяцами он сидел перед окном, тупо уставившись в пространство. Не то что о работе, но даже о книгах не могло быть и речи. Опустошенность и тревога заполнили душу. Малейшее изменение в окружающей обстановке и в распорядке дня вызывали мучительные ощущения. Никакие врачи не могли помочь, и блестящий тридцатитрехлетний ученый в интеллектуальном плане перестал существовать.

Через пять месяцев наступило некоторое облегчение. Неподвижность уступила место путешествиям и санаториям. Долгих пять лет длился кризис. Можно только догадываться, через что довелось пройти Веберу за этот срок. Когда он смог вернуться к чтению книг, сферой его научного интереса стала религия, а точнее, стык столь мучительных для него в личном плане религиозно-этических вопросов и столь хорошо знакомых в плане профессиональном экономических. Через два года после окончательного выздоровления увидела свет «Протестантская этика».

У одного из авторов этих строк сложились свои личные отношения с «Протестантской этикой». Только прочтя данную книгу, он понял наконец что такое наука. Случилось это, кстати, уже после того, как была защищена диссертация.

Советское обществоведение развивалось по двум линиям: схоластическое теоретизирование и коллекционирование фактов. Отдав дань обоим направлениям, автор пытался понять смысл науки, когда столкнулся с Вебером, находившимся за сто лет до этого в похожем положении. Пухлые тома позитивистов содержали схоластические схемы и горы эмпирики, связь между которыми была весьма сомнительной.

Задавшись целью выяснить причины происхождения капитализма, Вебер предложил неожиданную парадигму. Он стал искать его истоки не в сфере материального производства, как таковой, но в религиозной реформации XVI века. Точнее, в той этике, которая сформировалась у протестантов, в той роли, которую стало играть представление о Призвании.

Не все согласны с этим выводом. Можно даже представить себе, что когда-нибудь социология опровергнет данное положение Вебера. Но даже при этом не исчезнет его главное открытие, состоящее в том, что он начал рассматривать общество как единую систему, в которой самые неожиданные стороны тесно взаимосвязаны.

Вряд ли Вебер смог бы прийти к своим выводам, если бы не прошел через мучительную внутреннюю борьбу, через размышления о Призвании и через формирование личных этических начал, определивших в конечном счете его Дух.

Практически все люди, стоявшие у истоков социологи, были сильно зависимы от своих корней. Француз Эмиль Дюркгейм со свойственной его нации приземленностью стал искать корни проблемы самоубийства не в душевных муках страдальцев, а в социальных отношениях. Итальянец Вильфредо Парето, впитавший макиавеллизм с молоком матери, обратил внимание на то, что идеологи лишь предоставляют массам теории для того, чтобы добиваться своих целей. Наконец, русский Питирим Сорокин много лет потратил на изучение проблем созидательного альтруизма. Неудивительно, что и немецкий протестант Макс Вебер подошел к научному поиску именно с близкой ему стороны.