Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Именно логически углубленный анализ понятия движения, а не простое описание явлений, привел Коперника к его геометро-кинематической модели и заставил Галилея преобразовать всю физику, создавая физику движущейся Земли.

Заслуга Галилея как раз и состоит в том, что он первый понял весь радикализм коперниканства как способа именно физического мышления, влекущего за собой глубокие преобразования также и в философии.

Весь Первый день «Диалогов» посвящен тому, что можно было бы назвать разрушением «лунной грани», уничтожением принципиальной границы между теоретическим небом и эмпирической землей. Таким образом, первым шагом новой науки было уяснение того, что в небесном и земном движении действует один и тот же принцип. При этом движение самой Земли как планеты стало, как мы увидим, первым фактом и новой земной механики.

Сделав небо изменчивым, доступным эмпирическим наблюдениям, конструируемым и реконструируемым, Галилей вместе с тем внес в земной опыт теоретичность и логическую достоверность, свойственную ранее лишь астрономическим теориям. В результате новая физика конституировалась и как теория, явно включившая в собственно теоретическое движение процесс мысленного экспериментирования, и как метод эксперимента, т. е. опыта, проводимого одновременно в вещах и в теоретической схеме.

В. Теория против авторитета факта

Апелляция к чистому факту и к беспристрастному наблюдению, обращение к предметному опыту, отказ от голословной полемики а априорных спекуляций — все это и составляет, по мнению многих, характернейшую черту нового научного духа. И действительно, поскольку речь шла не просто о пересмотре тех или иных частных понятий, а об изменении самих оснований интеллектуальной деятельности, под сомнение ставилась вся система предшествующего знания. «Галилей,— говорит Ольшки,— заставил своих современников понять, что человечество не обладает научной истиной и что последняя является лишь его отдаленной целью; он заменил успокоительное убеждение в существовании уже законченного знания природы волнующим представлением об истине как результате времени, сомнений, прогресса в отдаленном будущем» 35 . Это настроение выражается в виде скептицизма, сдержанности и строгости смиренно испытующего ума. Галилей не раз высказывается против «дерзостного стремления судить нашим слабым разумом о творениях божиих» (I, 462), против решительного суждения о вещах, недоступных теоретическому наблюдению,— суждения, которое «праздно, чтобы не сказать самонадеянно и дерзко» (I, 465) 36 .

Этот аспект антиавторитаризма новой науки служит источником концепций, согласно которым именно эмпиризм явился ее начальным принципом. Когда кажется, что знание, сформированное вековой мудростью, рухнуло в целом и человек — простой и наивный — стоит с пустыми руками перед загадочной и невиданной природой,— представляется, что знание «вычитывается» в самих предметах и получается как бы непосредственно из рук самой природы.

И, однако, как раз пафос свободного исследования приводит Галилея к критике непосредственных данных чувственного опыта. Уже в опыте астрономических споров Галилей смог убедиться, что наша способность видеть в не меньшей степени определена нашей способностью суждения и что новый факт становится реальным свидетельством, лишь будучи опосредован определенной 'теоретической системой, связывающей факты.

В еще большей мере антиэмпиризм новой науки обнаруживается там, где, казалось бы, и должна была развернуться подлинно эмпирическая деятельность наблюдения и обобщения, а именно в области земной физики, в области непосредственно доступных предметов. Именно здесь Галилею пришлось убедиться, что в нашем чувственном опыте мы являемся более всего рабами традиционного образа мысли. В виде довода, суждения, утверждения, правила, закона традиционное мышление существует в форме мысли, т. е. в форме, доступной контрдоводу, контраргументу, гипотетическому контрсуждению и т. д. Но там, где непосредственное чувственное впечатление объединяется с интеллектуальной очевидностью, теоретику приходится выступать в парадоксальной роли критика вещей, а не мнений.

Сомневаясь в любой форме очевидности, которая не: сформирована им самим, научный дух Нового времени освободился от всех авторитарных очевидностей. Для него перестало быть действенным все, что не могло быть усвоено им как имманентно достоверное. И точно так же, как перестала быть содержательной для новой науки всеобщая истина откровения, составлявшая суть авторитета, для нее исчезла обыденная истина чувственного «откровения»,, т. е. истина непосредственного факта, если только она не могла воспроизвести его внутри своего автономного разума.

Когда от изучения полемики, связанной с астрономическими открытиями Галилея, мы переходим к анализу «Диалогов о двух главнейших системах мира»,, первое, что бросается в глаза, это отношение к эмпирическому факту перипатетика Симпличио и коперниканцев Сагредо и Сальвиати, отношение, которое как будто изменилось на противоположное. Именно Симпличио выступает здесь «с фактами в руках» и возмущается тем, что коперниканцы не желают с ними считаться. Ведь не кто иной, как сам Философ, «учит в. своей философии, что данные чувственного опыта следует предпочитать любому рассуждению, построенному человеческим умом» (I, 130, 144, 148, 153). А так как вы, обращается Симпличио к Сальвиати, «хотите отрицать не только начала наук, но очевидные опыты и даже чувства, то нет никакого сомнения, что вас уже нельзя убедить или освободить от каких бы то ни было предвзятых мнений...» (I, 131).

При этом принцип преимущественного значения чувственного опыта является для перипатетиков не случайным мнением их здравого смысла, а самим «критерием натуральной философии» (Г, 346). «...Если не верить свидетельству чувств,— восклицает Симпличио,— то через какие другие врата можно проникнуть в философию?» "(Г, 270). Повсюду, где Симпличио выдвигает критерий опыта, он для него имеет то же самое значение, что и свидетельство авторитета. Очевидность чувственного опыта, несомненность традиционных начал и авторитетное свидетельство ¦ вот три кита, на которых держится мир перипатетической философии.

Поэтому результат воображаемого опыта, затрагивающий принципы, непосредственно слившиеся с чувственным опытом, вызывает, может быть, даже более сильный протест, чем результат реальных наблюдений, колеблющий основы традиционной теоретической структуры (астрономической). Симпличио относительно спокойно рассуждает о фактах, свидетельствующих об изменчивости неба. Но, когда высказывается сомнение в том, действительно ли существуют в природе такие события, как возникновение и уничтожение, добросовестный Симпличио не выдерживает. «Я совершенно не могу, заставить себя слушать,— негодует он,— как подвергается сомнению наличие возникновения и разрушения в природе, когда это нечто такое, что мы постоянно имеем перед глазами и о чем Аристотель написал целых две книги. Но если отрицать начала наук и подвергать сомнению очевиднейшие вещи, то можно, кто этого не знает,— доказать что угодно и поддерживать любой парадокс» (I, 138). Здесь обозначены все три столпа: опытное свидетельство, согласие с авторитетом научной традиции («две книги Аристотеля»), соответствие принципам и началам наук (метафизическая обоснованность физического знания). Но, когда наличны философски продуманные начала, определенная культура научного анализа и наглядность чувственного опыта, имеет место целостная научная система, против которой бездейственны единичные наблюдения и случайные рассуждения. Возникновение новой науки связано главным образом с преобразованием всей системы научного мышления, и только в' контексте такого преобразования мы сможем понять суть научного эксперимента. Изменение развивалось по всем направлениям. Там, где речь шла о чувственной очевидности, вскрывались априорные интеллектуальные предпосылки. Наоборот, против теоретических очевидностей выдвигались парадоксальные наблюдения и опыты. Причем для Галилея характерно подвергать преобразованию традиционные представления изнутри них самих, оставаясь как будто в их собственных рамках и заставляя их действовать друг против друга.