Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Например, апеллируя к перипатетическому эмпиризму, Галилей с легкостью показывает, что представление о неизменности неба есть только мнение, устоявшееся вследствие отсутствия достаточно тщательных, подробных и беспристрастных наблюдений за достаточно длительный промежуток времени. Но отсутствие наблюдения изменений нельзя считать наблюдением отсутствия изменений (I, 146—148). Поэтому «если бы Аристотель мог видеть все новости, открытые на небе, то он не задумался бы изменить свое мнение, исправить свои книги и приблизиться к согласному с чувством учению...» (I, 208). Такие рассуждения заставляют Симпличио обратиться к другому корню научной системы, и он заявляет: «Аристотель, делая главным своим основанием рассуждение a priori , доказывал необходимость неизменности неба своими естественными принципами, очевидными и ясными; и то же самое он устанавливал после этого a posteriori , путем свидетельств чувств и древних преданий» (I, 148).

И по сей день часто еще видят только эту сторону в деятельности Галилея. То, что он сделал доступным эксперименту неприкосновенное теоретическое небо Аристотеля, означает не только торжество наблюдательной астрономии, но прежде всего глубокое интеллектуальное преобразование. Приблизить посредством астрономических наблюдений небесные явления к условиям земной лаборатории было важным, но не главным делом. Гораздо труднее было освоить астрономический опыт для земной физики. Это предполагало умение произвести весьма трудный мысленный эксперимент —суметь взглянуть на Землю как бы со стороны и увидеть обособленное положение наблюдателя. Этот коренной для развития всей дальнейшей физики эксперимент как раз и составляет основной камень преткновения для того, кто умел теоретизировать только о небе, на земле же умел только индуктивно наблюдать.

Однако Галилей прекрасно понимает, что дело обстоит гораздо сложнее даже и в области астрономии. Он никогда не забывал того, что часто забывают последующие историки, в каком эмпирическом вакууме была создана Коперником его система. Когда на Третий день Сагредо уже настолько проникся ясностью коперниковской системы, что удивляется, почему же это такое древнее и столь хорошо согласующееся с фактами учение «имело в течение тысячи лет так мало последователей, было отвергнуто самим Аристотелем, да и после Коперника влачит жалкое существование» (I, 422), Сальвиати замечает: «Мое удивление синьор Сагредо, весьма отлично от вашего: вас удивляет, что у пифагорейского учения (так он называет коперниканство.— А. А.) так мало последователей, я же изумляюсь тому, что находятся люди, которые усваивают это учение и следуют ему, и я не могу достаточно надивиться возвышенности мысли тех, которые его приняли и почли за истину; живостью своего ума они произвели такое насилие над собственными чувствами, что смогли предпочесть то, что было продиктовано им разумом, явно противоречившим показаниям чувственного опыта». Возражения против теории Коперника, продолжает Сальвиати, «столь очевидны и доступны чувствам, что если бы чувство, более возвышенное и более совершенное, чем обычное и природное, не объединилось с разумом, то я сильно сомневаюсь, не был бы и я еще противником системы Коперника...» (1,423—424). (Курсив наш.— А. А.)

Действительно, при жизни Коперника не было известно почти ни одного факта, подтверждавшего его концепцию, зато было множество явно противоречащих ей. Изменения в яркости Марса и Венеры при наименьшем и наибольшем удалении от Земли были меньше расчетных почти в 10 раз. Нужно было ждать Галилея, чтобы фазы Венеры, предсказываемые теорией, стали наблюдаемым фактом, чтобы Земля перестала быть единственной планетой, снабженной спутником. И еще более двухсот лет потребовалось, чтобы установить параллакс неподвижных звезд. Мы не говорим уже о том, что сам принцип коперниковой системы был связан с радикальной критикой обыденного опыта, это достаточно известно. Уже в 1515 г. Коперник сформулировал основные положения своего учения в рукописи под названием «Малый комментарий». Мы приведем для примера три из них 37 .

«5. Все движения, замечающиеся у небесной тверди, принадлежат не ей самой, а Земле. Именно Земля с ближайшими к ней стихиями вся вращается в суточном движении вокруг неизменных своих полюсов...

6. Все замеченные нами у Солнца движения не свойственны ему, а принадлежат Земле и нашей сфере, вместе с которой мы вращаемся вокруг Солнца, как и всякая другая планета; таким образом, Земля имеет несколько движений.

7. Кажущиеся прямые и попятные движения планет принадлежат не им, а Земле».

По-видимому, даже современный читатель легко может представить себе недоумение естествоиспытателей XVI в., которым предлагали принять вместо непосредственно видимых, прекрасно описанных и подсчитанных движений некие неведомые и невидимые, связанные, как казалось, кроме того, с множеством несообразностей и нелепостей в области земной физики 38 . Когда, например, Сальвиати приводит Симпличио все эти несообразности (до которых сам Симпличио не додумался), то он даже собирается уйти, не слушая дальше ничего, «поскольку,— говорит он,— мне кажется невозможным противостоять столь осязательным опытам; я хотел бы, не слушая ничего другого, остаться при прежнем своем мнении, так как, по-моему, будь оно даже ложным, представляется извинительным и придерживается его, раз оно опирается на столь правдоподобные основания...» (I, 231).

Таким образом, Коперник — и это несколько раз подчеркивает Сальвиати — направлялся единственно доводами разума и формировал свои «ясные и очевидные естественные принципы», вполне доверясь только велениям собственного разума (I, 423, 430, 434, 466).

И подобно тому, как любую научную догму теоретик новой науки формулировал как аксиоматическое предположение, т. е. потенциально расширяемое основание, так и любой «факт» он допускал к рассмотрению в преобразованном виде, конструируя его и превращая тем самым в экспериментальную ситуацию зэ .

Это позволяет нам понять на первый взгляд странное замечание Сагредо в самом начале Первого дня. Рассматривая основные черты аристотелевской системы мира, собеседники соглашаются, что Аристотель исходит из мира чувственного и переходит в мир идеальный (в мир знапия). Согредо же замечает, что при этом, не подвергая сомнению мир непосредственной видимости, от него сразу же переходят к построению его плана. «...Можно подумать,— говорит Сагредо, что он (Аристотель.— А. А.) намеренно подтасовывает карты в игре и хочет приладить план к мирозданию, а не построить это здание по указаниям плана» (I, 112). В этом замечании отчетливо выражается противоположность между эмпирическим «обобщением» и экспериментально-теоретическим подходом новой науки. Ее предпосылка состоит в том, что то, что мы видим, может быть не все и не главное (все термины аристотелевой физики предполагают, говорит Сагредо, не только завершенный и ограниченный мир, но даже мир, обитаемый нами, ибо только относительно нас можно абсолютно определить, например, такие понятия, как «верх» и «низ»). Теоретик не должен пассивно принимать (воспринимать) то, что демонстрирует ему окружающая природа. Он должен идти вперед со своими принципами, как с инструментами, и подвергать испытанию все непосредственно наличное, чтобы, исследуя возможное, открыть непосредственно неявную действительность.