Сергей Снегов - Прометей раскованный. Повесть об Игоре Курчатове

Итак, вопрос поставлен ребром: или — или! С одной стороны, область известная, освоенная, в ней завоеван авторитет, завоеванный авторитет будет укрепляться, углубляться, становиться значительней. Скоро доктор наук, в дальней перспективе — возможно, и академик, всеми признанный создатель новой отрасли знания. Разве не так? А с другой стороны, неведомый мир, почти марсианский пейзаж, а перед глазами — ушедшие вперед первопроходцы. Их догонять, а они торопятся, у них и опыта больше, и снаряжение лучше, да и талантом бог не обделил, о каждом — о Чадвике, о Жолио, о Ферми — будут книги писать историки науки! И с ними соревноваться? Благоразумно ли? Да, все так, но суть-то в марсиански загадочном пейзаже! Здесь все неожиданно, все ново, каждый шаг вперед — открытие. И какое! Дорога в глубины ядра трудна, но в конце ее, где-то за видимым горизонтом, — кладовая всей энергии материального мира! Вот она, перспектива: овладение внутриядерной энергией, переворот в человеческой технике, в человеческом образе жизни. Хитро поставил дилемму директор Физтеха, уж так хитро: личное или всеобщее, частное благополучие или жертва на пользу всечеловеческому делу?

Над городом проплывали темные тучи. Они опускались так низко, что пропала макушка Исаакия. Время было уже идти весне, начало апреля, но зима упрямо не сдавалась: морозов не стало, холода не отпускали. Курчатов еще не дошел до Зимнего, как повалил снег — крупный, влажный, налипающий на одежду. Снег покрывал гранит набережной, брусчатку мостовых. До снегопадов Нева казалась синевато-стальной, сейчас на нее рушились белые массы, она же выглядела черной. Противоположный берег стерся в пелене, не было видно ни одного здания на Васильевском острове. Редкие автомобили шипели шинами, лошади влажно докали копытами — особый, глуховатый звук, только влажный снег, еще не смерзшийся и не подтаявший, рождал его. Курчатов подумал, что палитра красок разработана и художники в своих картинах, и оптики в своих исследованиях досконально описали все оттенки цвета, а вот оттенков звука, палитры звуков нет, а как выразительна! Ведь можно закрыть глаза, и, не зная, что кругом, по одному мягкому и глухому удару копыт безошибочно определить: «Ага, снегопад, да какой обильный!»

«Все правильно! — энергично сказал себе Курчатов. — Так держать. Вопросов нет. Точка».

Вопросы, однако, были. И как держать, оставалось неясным. Курчатов вспоминал свою научную жизнь — почти полное десятилетие! Первое крупное исследование не удалось. Он тогда изобретал сверхпрочную тонкослойную изоляцию. С каким азартом трудился, — нет, успеха не вышло, был немалый конфуз вместо удачи. Зато научились эксперименту, неудачи — хороший учитель. Несколько лет ушло на изучение сегнетоэлектриков. С сегнетоэлектриками покончено, монография о них скоро выйдет из печати, — до свидания, точка, здесь вопросов нет. Чем он занимается сегодня? Карборундовыми выпрямителями, так? Удивительный материал, свойства его загадочны. Нет, с карборундом он расстанется без печали, служебная тема, отнюдь не страсть. Ничто не тянет от атомного ядра!

«Постой, постой, не так борзо! — сказал он себе. — А ответь-ка, друг, с чем ты придешь в атомное ядро? Чему в ядре научат тебя сегнетоэлектрики и карборундовые выпрямители? Диэлектрики и полупроводники — и недра атомного ядра! Ты замышляешь не поворот, а прыжок!»

«Вот и отлично — прыгнем хорошенько! — ответил он себе радостно. — Да так прыгнем, чтобы сразу очутиться на том берегу. И назад уже не оглядываться».

Он подставил лицо густеющему снегу. Снежинки таяли на щеках. Жгучий холодок бодрил кожу. Зима зло отбивалась от наседавшей весны, но в колючем ветерке, тянувшем с Ладоги, чувствовалось что-то весеннее. Курчатов подходил к Литейному мосту. Он весело говорил себе:

«Итак, ядро! Беремся. А что, начнем с первого класса, не беда. Область новая, далеко в ней никто не ушел. Догоним. Точка. Курчатов».

На другое утро, у Иоффе, начальники лабораторий отвечали, на каких темах впредь сосредоточат усилия, чтобы прекратилось разбрасывание интересов. Электрофизики и механики не думали о переменах в своей тематике. Павел Кобеко и Анатолий Александров не собирались покидать исследования твердого тела, они будут экспериментировать с полимерами — перспективнейший для техники материал! Петр Лукирский изучал рентгеновские лучи и электрон, он хотел и дальше заниматься ими. Дмитрий Скобельцын считал, что исследование космических лучей надо углублять, он именно это и собирался делать. Алиханов видел ключ к секретам атомного ядра в позитронах; он просил не отвлекать его ни на что другое. Помощник Алиханова Лев Арцимович предложил их лабораторию разделить на две, исследования на высоковольтных аппаратах он брал себе. Курчатов объявил, что полностью прекращает исследования твердого тела и весь отдается изучению ядерных реакций.

Иоффе про себя не сомневался, что этим кончится, хотя многие уверяли, что Курчатов преодолеет свою «ядерную блажь» и вернется к старому делу. Иоффе не знал лишь, радоваться или печалиться. Он не был уверен, много ли ценного сделает Курчатов в новой для него науке о ядре, но что физика твердого тела потеряла крупного исследователя, был убежден.

Директор Физтеха подвел итоги обсуждению:

— Итак, группу по ядру распускаем. Она свое дело сделала, даже с избытком — должна была привлечь внимание к ядерным проблемам, а привела к тому, что ради ядра забрасывают старые темы. Создаем новые лаборатории: ядерных реакций, естественной радиации и космических лучей, позитронов и высоковольтную. Заведовать ими будут Курчатов, Скобельцын, Алиханов, Арцимович. Физтех расширяется, так надо понимать реорганизацию.

Слова директора звучали бодро, но за ними угадывалось беспокойство. Физтех не просто расширялся, а и менял ориентацию. До сих пор институт расширялся в рамках тематики, близкой научным влечениям его директора, сейчас ряд сотрудников решили создать свою область, в стороне от прежнего направления Физтеха. Реорганизация означала выход за межу, которую Иоффе первоначально намечал. Хорошо это или плохо, Иоффе пока не знал.

В институте была комнатушка, куда часто забегали работники лабораторий. Сам директор нередко появлялся в ней и, присаживаясь у стола, чертил, набрасывал на бумаге расчеты, вслух размышляя о том, что ему нужно и какой помощи ждет от ее хозяина. В комнатушке царил Наум Рейнов. Вначале здесь ремонтировали приборы, потом изготавливали свои взамен импортных — они не брали видом, но точностью не уступали, — потом разрабатывали оригинальные: создавали новую аппаратуру для новых исследований. Мастерская понемногу становилась исследовательской лабораторией. Ее хозяин, простой слесарь, закончил Политехнический институт, потом защитил кандидатскую, а за ней — уже после войны — и докторскую диссертацию. Общительный, словоохотливый, он был в курсе всех институтских событий — к нему шли поделиться новостями, поспрошать, что у соседей. На несколько дней главной новостью института стало известие, что Игорь Курчатов, бросая прежние свои темы, углубляется в ядро. «Генерал уходит в солдаты», — говорили одни. Другие меняли форму выражения: «Гарька оставил хлеб с маслом и пошел искать крошки». И мрачно предрекали: «Он раскается!»