Сергей Снегов - Прометей раскованный. Повесть об Игоре Курчатове

Хранилищем для источника нейтронов стало ведро. В него залили парафин, а когда он застыл, просверлили дырочку и погрузили туда ампулку. Хранилище получилось отменное. Утром Курчатов спешил к ведру и, бодро помахивая им, шел к месту, где облучали мишень.

В комнате Курчатова допоздна было полно людей. Ведро, чтобы его ненароком не опрокинули, ставили по окончании обработки мишеней к соседу, Лене Неменову. Неменов — в Физтехе он был известен под странным прозвищем Буба — вначале спокойно взирал на оцинкованное ведро, приткнувшееся в углу, потом встревожился. Он собирал масс-спектрограф, аппарат для разделения изотопов; прибор был хитрый, подгонка шла трудно. В институте Неменов славился искусством сложных наладок. Даже Рейнов, мастерски монтировавший измерительные приборы, с уважением говорил, что «руки у Бубы — золото, никто так не натянет тончайшую струну электрометра». Спортсмен — шестнадцатая ракетка страны по теннису — и фотограф, Неменов больше других своих рукомёсел гордился умением тонкой сборки. Он вскоре начал с сомнением оглядываться на чужое ведро. Черт его знает, как действуют нейтроны на капризный масс-спектрограф. И однажды он запальчиво объявил, что больше не позволит отравлять воздух своей лаборатории бериллиевым излучением. Он схватил ведро и выставил его в коридор. Курчатов взял ведро и молча удалился.

Неменов прокричал вслед:

— Игорь, сними с меня лучше штаны, но избавь от радона!

Курчатов обернулся и с укором проговорил:

— Не нужны мне твои штаны, Леня!

И то, что он не повысил голоса и назвал Неменова Леней, а не Бубой, показало тому, как глубоко он обидел приятеля.

Теперь ведро стояло в закутке возле лестницы на второй этаж. Здесь производилось и облучение мишеней. Курчатов напрасно побаивался, что с ампулкой может что-то случиться. Сотрудники института, хотя и любопытные, в опасный закуток не лезли.

Неменов скоро разобрался, что обвинения против радон-бериллиевой ампулки неосновательны, надежную работу масс-спектрографа радон не мог испортить. Его мучили угрызения совести. Вскоре он нашел способ загладить вину. Курчатов пожаловался, что Радиевый институт держит его на голодном пайке — активность у источника падает раньше, чем доставляется новая ампулка. Неменов пообещал помочь горю. Его отец, основатель и директор Рентгенологического института, привез из Парижа купленные у Марии Кюри полтора грамма радия по миллиону рублей за грамм. Сын упросил отца периодически — по мере накопления радона — снабжать им Физтех. Примирение состоялось немедленно, как только один из друзей вручил другому внеплановую ампулку. Порадовало и то, что рентгенологи за свой радон денег не брали, лишь просили, чтобы в отчетах и статьях упоминали об их бескорыстной помощи.

Полного довольства все же не было. «Двух маток сосем, а голодно», — говорил Курчатов сотрудникам, их становилось все больше. «Правда, — начал он вскоре добавлять, рассматривая свои пальцы, — было бы легче с радоном, стало бы хуже с руками».

Работа с нейтронами оказалась опасней, чем ожидали. И у Курчатова, и у Щепкина стали краснеть пальцы рук, на них уплотнялась и омертвлялась кожа. Курчатов с сокрушением шевелил пальцами — огрубевшая, воскового блеска кожа лишала их прежней подвижности. Потом омертвевшая кожа стала слезать, ее можно было снимать, как чулок, — под ней обнажался слой свежей кожи, розовой, очень тонкой, легко ранимой, — скорее пленки, чем кожи. Курчатов встревожился: у великой исследовательницы радия Марии Кюри на руках появились язвы, как бы у них не произошло того же! Но язвы не образовывались, розовая пленка постепенно утолщалась, становилась нормальной кожей, снова твердела, снова приобретала восковой оттенок и снова снималась чулком. В гибели и нарастании свежей кожи появилась закономерность. Курчатов деловито высчитал ее: от снятия с пальцев одного «чулка» до снятия следующего проходило примерно две недели, отклонения не превышали плюс-минус два дня.

— Правда, змеи меняют кожу лишь раз в год, — посмеивался Курчатов, — но зато со всего тела, а мы — лишь с трех пальцев на каждой руке. Преимущество все же!

Скоро и у третьего работника лаборатории, Льва Русинова, появились радиоактивные ожоги. Большой и указательный пальцы правой руки покраснели, распухли. Русинов с гримасой рассматривал их — боль была невелика, но обожженная рука работала хуже.

Мишени для облучения готовились в лаборатории. Металлы — золото, серебро, медь, алюминий, свинец, железо — на комнатных вальцах превращали в пластинки. Их оборачивали вокруг стеклянной ампулки, тогда облучение шло с максимальной эффективностью. А неметаллы, вроде фтора, хлора, кремния, брали в химическом соединении, смешивали с маслом или вазелином и намазывали пасту на лист бумаги — лист с тонким слоем мишени еще легче оборачивался вокруг источника.

Чтобы работа шла веселей, курчатовцы пели песни. Один заводил тенорком любимую: «По Дону гуляет, по Дону гуляет…», остальные подхватывали: «…казак молодой!». Когда любимая приедалась, затягивали модную: «У самовара я и моя Маша» или недавно прогремевшие по всей стране куплеты из кинофильма: «Легко на сердце от песни веселой». Тут мелодия была посложней, у Курчатова не хватало гибкости в голосе, чтобы точно воспроизводить ее, он предпочитал молодого казака, столько лет с успехом гуляющего по Дону.

Курчатов привлек и брата. Борис Васильевич, химик, работал в том же Физтехе, но в другой лаборатории. Курчатов, не считаясь с тем, что брат имел собственные задания, нагрузил его своими пробами. Брат быстро увлекся. «Боря, ты становишься превосходным радиохимиком!» — восхищался Курчатов, получая очередную сводку анализов.

Уже первые эксперименты показали, что преобразование ядер под действием нейтронов нередко сложней, чем описывали в Риме. Алюминий превращался не только в натрий, но и в магний. По двум реакциям распадался и фосфор. Ядерные реакции не шли однозначно, а разветвлялись. Это уже была самостоятельная находка — не открытие, нечто из разряда «уточнений», но все же свое.

«И ты разветвляешься, Игорь! — с улыбкой говорил Борис, когда брат приносил облученные мишени. — Кого еще привлек?»

Курчатов ухмылялся. Область была необозримая, это с каждым опытом становилось ясней. С двумя-тремя лаборантами большой серии опытов не провести, а нужны как раз большие серии. Приходилось поневоле «разветвляться»: неутомимо выискивать новых сотрудников, безжалостно нагружать их своими темами. Нет штатов на расширение собственной лаборатории, нет свободных физиков, жаждущих, чтобы их запрягли в чужую упряжку и лихо погнали? Не беда, можно обойтись и без штатов, а помощников найти не трудно: зайди к соседу, поймай за пуговицу хорошего человечка в коридоре, расскажи, чем занимаешься, — не может быть, чтобы не загорелся! И немыслимо, чтобы, загоревшись, не захотел участвовать в эксперименте. Занят собственной тематикой? Совмещай! Если Льву Мысовскому захотелось совместить космические лучи с бомбардировкой нейтронами фосфора и алюминия, если другого Льва, куда свирепей — Льва Арцимовича, — удалось отвлечь от его высоковольтных дел и приобщить к поглощению нейтронов в химических мишенях, если Буба Неменов, недавно еще шарахавшийся от радона, как черт от ладана, сам приносит радон-бериллиевые ампулки от отца и с умильной улыбкой поглядывает на ненавистное вчера ведро с нейтронным источником, почему же в таких условиях не «разветвляться»? Постановка эксперимента широким фронтом, никакое не разбрасывание!