Сергей Снегов - Прометей раскованный. Повесть об Игоре Курчатове

Встреча с женой и братом была и радостна и печальна.

Он испугался — до чего же они похудели! Они испугались еще больше — он еле стоял на ногах. Марина Дмитриевна подала ему письмо:

— От Флерова, Гарик. Он недавно приезжал в Казань, выступал с докладом перед академиками.

Курчатов пробежал глазами письмо. Флеров умолял возобновить ядерные работы, писал, что закрытие их лаборатории было ошибкой. Он настойчиво призывал руководителя к прежним исследованиям.

— Что ответишь? На конверте адрес полевой почты.

— Что ответить? — сказал он устало. — Ничего не отвечу.

Она проницательно смотрела на мужа. Она не верила, что он навеки распростился с прежней жизнью, как уверял в письмах. А он понимал — ей хочется возвращения к старому. Он хмуро опустил голову. Она мягко дотронулась до его лба, испуганно воскликнула:

— Температура! Немедленно в постель. Боже мой, не тиф ли?

Он покорно лег. Она побежала за врачом. Врач сказал, что у больного воспаление легких. Надо бы госпитализировать, да все больницы переполнены ранеными. Ночь прошла беспокойно, Курчатов метался, стал бредить. Утром Марина Дмитриевна поспешила к Иоффе, в выписанных рецептах были лекарства, которых в аптеках не достать. Иоффе пообещал обратиться за помощью в Академию наук и обком партии. Вечером он сам привез все лекарства, присел у постели Курчатова.

— Болезнь по нынешним временам — недозволенная роскошь, — сказал он печально. — Одно обещаю: все, что можно в Казани сделать для вашего выздоровления, сделаем.

Лишь через два месяца Курчатов смог стать на ноги. Он дотащился до настенного зеркала, долго всматривался — из стекла смотрело незнакомое густо-бородатое лицо. Марина Дмитриевна ласково сказала:

— Не узнаешь себя? Побреешься, станешь прежним.

Прежним стать он не захотел. Он объявил, что не расстанется с бородой — во всяком случае, на все время войны. Он с удовольствием глядел на себя в зеркало. У прежнего Курчатова небольшой подбородок — округлый, немного вялый — придавал лицу что-то женственное. О нынешнем волевом, суровом лице никто не сказал бы, что в нем хоть капля мягкости. Мужественное, почти грозное, оно отвечало трудному времени. Он был доволен своим обликом.

Когда Курчатов пришел в Физтех, обрадованный Иоффе усадил его на диван, сам сел рядом.

— Борода вам идет, Игорь Васильевич. Но не боитесь, что пристанет какое-нибудь связанное с ней прозвище? Бороды нынче редкость.

Курчатов с удовольствием поглаживал еще не длинную, но пышную черную бороду. Он ничего не имеет против новых прозвищ. Иоффе сказал, что пора Курчатову приниматься за дело в родном институте, хватит по полгода пропадать в командировках. Как он относится к тому, чтобы снова поработать в лаборатории?

— Очень хорошо отношусь! — весело объявил Курчатов. И, помолчав, добавил — Только не в ядерной.

— Не в ядерной? Какую же тогда вы имеете в виду?

— Мне сказали, что умер от тифа Владимир Лаврентьевич Куприенко, руководитель лаборатории броневых материалов. Как вы знаете, Абрам Федорович, я много лет отдал физике твердого тела. Усовершенствование брони — проблема оборонная. Почему бы и не помочь нашим «прочнистам»? Думаю, это дело по мне. А насчет ядра… Война в разгаре, нужного размаха не обеспечить… Хочу стоять на реальной почве.

Иоффе помолчал, размышляя, потом сказал ровным голосом:

— Я понимаю вас. Вероятно, вы правы. Что ж, возвращайтесь в физику твердого тела.

Флеров, услышав о ликвидации ядерной лаборатории, кинулся записываться в ополчение. Но краснощекий лейтенант, который вел запись, разъяснил добровольцу, что он молод, имеет высшее образование — грех разбрасываться такими кадрами. На фронте могут убить и ополченцев, и кадровиков, но каждый должен перед возможной смертью принести максимум пользы. И он внес физика в список людей, отправляемых на летные курсы при Военно-Воздушной академии.

Так Флеров вместо фронта попал вскоре в глубокий тыл, в город Йошкар-Олу, теснившийся двух-трехэтажными домиками на берегу узенькой Малой Кокшаги — туда эвакуировали Военно-Воздушную академию.

В город ежедневно приходили эшелоны с эвакуируемыми предприятиями и институтами. Занятия на курсах перемежались с нарядами на разгрузку вагонов. Во время одного из выходов Флеров узнал, что в Йошкар-Олу эвакуирован из Ленинграда Государственный оптический институт и что размещением ГОИ на новом месте распоряжается Сергей Иванович Вавилов. Флеров выпросился на вечерок в город и побежал к оптикам.

Оптическому институту предоставили лучшее помещение в городе, но оно казалось мрачным и тесным по сравнению с прежним дворцом на Васильевском острове. В комнатах стучали молотки, грохотала передвигаемая мебель, старенькие профессора и женщины переносили папки с бумагами, тащили ящики и мешки. Флеров тоже взвалил на спину ящик и потащил наверх. Работа шла под аккомпанемент споров, непрестанно прерываемых и постоянно возобновляемых. «Мне кажется, ваше предложение неприемлемо, и вот почему…» — говорил один доктор наук другому на лестнице и объяснял, пока они поднимались на второй этаж с грузом на плечах, но, так и не «дообъяснив», уходил по коридору направо, а собеседник налево — спор не затухал, лишь откладывался.

Вавилов обрадовался, что Флеров жив и здоров. Остались ли у него в Ленинграде родные? У Флерова в осажденном городе осталась мать, Елизавета Павловна, она сейчас там одна. У Вавилова под Ленинградом воевал сын Виктор. О том, что ядерная лаборатория закрыта, он слышал. В ФИАНе прекращено, как и в Физтехе, строительство своего циклотрона, ФИАН эвакуирован в Казань, переключен на военную тематику.

— Мы очень многое можем сделать для обороны, — с убеждением сказал Вавилов. — Вы слышали, как дискутируют наши оптики? Это ведь по поводу военных заказов. Армия столько поставила перед оптиками вопросов, столько требует — и новых приборов, и усовершенствования старых, и повышения точности стрельбы, и стрельбы в ночных условиях, темновидения… Огромный круг проблем! Каждый понимает, что его долг — принести максимальную пользу фронту.

И в этот день, и во все следующие, и на занятиях, и на аэродроме, и ночью на койке Флеров неустанно допрашивал себя: делает ли он то, что для обороны самое полезное? Это был маленький, личный, но очень жгучий вопрос: то, что делаю я, может делать любой, но я могу делать еще и то, чего никто, кроме меня, не сделает, — то, чему я долго обучался, к чему имею особые способности. Что же для страны важней? А за маленьким личным вопросом вставал общий, огромный. Молниеносной войны жаждет враг, но война будет, по всему, долгой. А если так, то правильно ли, что прекратили исследования деления урана? И Флеров твердил себе, что нет ни одной физической константы, доказывающей, что урановая взрывчатка — невозможна; наоборот, они таковы, что не может определенное — и не такое уж большое — количество легкого изотопа урана не стать бомбой невероятной силы. А натуральный уран, если подобрать хороший замедлитель нейтронов, просто обязан стать генератором столь дефицитной сейчас тепловой энергии. Речь не о личном благополучии, не о славе, нет, — о военной и промышленной мощи Родины, о своей ответственности за судьбу страны. Внезапное прекращение экспериментов с ураном — ошибка! Ошибку нужно срочно исправить!