Анна Ливанова - Физики о физиках

— Эйнштейн равнодушно отпустил меня, и больше я его никогда не видел, — закончил свой рассказ Юрий Борисович Румер.

Александр Александрович Фридман, один из создателей теоретической метеорологии, писал в начале двадцатых годов:

«Все хорошо знают, насколько человеческая жизнь и деятельность зависят от погоды и от тех явлений (бурь, ливней, гроз), которые время от времени бороздят земную атмосферу.

Загадка законов, управляющих атмосферными явлениями, лежит, безусловно, в не исследованных еще свойствах вихрей. Лучше всего поведение вихрей познается на соответствующей высоте, где вихри являются как бы „очищенными“ от влияния земной поверхности».

Ныне на «соответствующую высоту» в сотни километров подняты наши метеорологические спутники.

А Фридман, чтобы наблюдать «очищенные» от влияния земной атмосферы процессы, сам стремился подняться как можно выше над землей.

Семнадцатого июня 1925 года директор Главной геофизической обсерватории профессор Фридман на аэростате, пилотируемом Павлом Федоровичем Федосеенко, достиг 7200 метров.

Это был русский рекорд высоты.

Полет протекал драматически, острых минут было предостаточно.

«На высоте 6000 м мы почувствовали необходимость „закусить“ кислородом, — рассказывал потом Фридман. — Пока мы возились с вдыханием кислорода, произошло несчастье. Среди полной тишины раздался оглушительный взрыв, мы взглянули наверх и видим, что аэростат весь окутан дымом. Сейчас же мелькнула мысль: „горим“, шансов на спасение в этом случае очень мало. Потом дым рассеялся, и мы увидели, что наш „кислородный сундук“ лопнул. За дым мы приняли облако, которое образовалось из охладившегося и сконцентрировавшегося кислорода».

Потеря основного запаса кислорода сперва показалась чуть ли не пустяком. Но час спустя Фридман случайно разорвал два шара-пилота, в которых тоже хранился кислород.

«Пульс учащается, — вспоминал П. Федосеенко. — Профессор Фридман отказывается принимать кислород, оставляя его для меня, как ведущего шар, приходится почти силой заставлять его вдыхать кислород, убеждая, что мы обоюдно должны поддерживать друг друга. В легких ощущается какая-то пустота. С большими усилиями, помогая друг другу, принимаем кислород».

«Зная, что наш запас кислорода чрезвычайно мал, я все время упорно отказывался дышать им, сберегая кислород для пилота, — рассказывал, в свою очередь, Фридман. — Соображения у меня были простые — пилот был сильнее меня, мог лучше вынести недостаток воздуха, и именно ему, умевшему управлять шаром, надо было сохранить максимальную свежесть, я же мог находиться в полуобморочном состоянии и, спокойно лежа в корзине шара, достигнуть нижних плотных слоев, если только пилот сохранит способность управлять аэростатом. Словом, кислород в первую очередь нужен был пилоту, а не мне. Однако самоотверженный т. Федосеенко угрозами заставил меня „кормиться“ кислородом, и думаю, что этим его угрозам я в значительной степени обязан жизнью».

Больше Фридману летать не пришлось. Через два месяца после полета он заболел брюшным тифом и его не стало.

А великолепный воздухоплаватель Павел Федорович Федосеенко погиб в январе 1934 года вместе с Васенко и Усыскиным, когда стратостат «Осоавиахим-1» впервые вознес людей в стратосферу на двадцать два километра.

…Обоих, и Фридмана и Федосеенко, хорошо знала Пелагея Яковлевна Полубаринова-Кочина.

Крупный ученый-гидродинамик, академик Полубаринова-Кочина в двадцатые годы преподавала математику в институте Гражданского воздушного флота, и рыжебородый Павел Федосеенко был ее учеником. А сама Пелагея Яковлевна, так же как и ее муж, ныне покойный академик Николай Евграфович Кочин, выдающийся механик, автор классических работ по гидро- и аэродинамике, были близкими учениками Фридмана. Лишь недавно поженившись, они и в жизни и в науке делали первые шаги.

Начало двадцатых годов, когда после революции и гражданской войны происходило становление нашей науки, неизбежно и естественно было временем патриархальных отношений в среде ученых. И те, кому не только его талант и знания, но характер и принципы помогали быть настоящим учителем, старшим товарищем своих учеников, те становились родоначальниками научных школ. Таким был и Фридман. А трудный быт, убогие условия жизни, как ни странно, этому лишь способствовали.

Действительно, что собой представляла тогда даже самая крупная научная школа? Маленький тесный кружок единомышленников в науке, группирующийся вокруг своего руководителя, людей, наукой глубоко увлеченных, глубоко ей преданных, не извлекающих из своей работы никакой выгоды, никакой награды, кроме возможности заниматься тем, что тебя больше всего интересует.

Жалкое помещение или отсутствие такового. Ничтожное оборудование. И по необходимости существование на глазах друг у друга, когда неизвестно, где кончается работа и начинается частная жизнь.

Все эти общие рассуждения целиком относятся к Фридману и его школе. Пелагея Яковлевна Кочина хорошо помнит, как это было тогда, в начале двадцатых годов.

Сперва геофизическая обсерватория вовсе не имела собственного помещения, и гимназический товарищ Фридмана Тамаркин сдал часть своей квартиры под отдел теоретической метеорологии. Пелагея Яковлевна и несколько других сотрудников работали там, на Васильевском острове. Потом начались холода, квартира не отапливалась. Пребывание в отделе стало невозможным.

Очень часто встречались дома у Фридмана. Квартира у него была неуютная — две большие комнаты, крайне скромно обставленные простой мебелью, и маленькая проходная столовая. Кабинет Александра Александровича тоже был сверхскромен и малоудобен. К тому же развалился соседний дом и обнажившаяся стена все время была сырой.

Фридман был аскетического склада, с худощавым лицом и фигурой. Но несмотря на слабое здоровье, был полон энергии и заставлял много работать своих сотрудников. К нему надо было ходить и утром, и днем, и вечером. Он вызывал к себе и поодиночке и группами. По вечерам устраивал семинары у себя на квартире, читал лекции в университете, на которых его сотрудники обычно тоже присутствовали.

К сотрудникам Фридман был очень внимателен, заботился о них постоянно. Забота сочеталась в нем с откровенностью в суждениях и непримиримостью. В высказываниях о людях был резок и некоторых этим восстанавливал против себя. Но многие его очень любили. Иногда он мог кого-нибудь обругать и заочно — с расчетом на то, что провинившемуся передадут и это послужит уроком и ему и другим. Но себя тоже часто и резко бранил; самокритика, нередко доходящая до самоуничижения, была у него очень развита. И сотрудники могли ему делать замечания, он всегда прислушивался к ним. Вместе с тем любил подчеркивать успехи своих учеников.