Матвей Бронштейн - Солнечное вещество и другие повести, а также Жизнь и судьба Матвея Бронштейна и Лидии Чуковской [сборник]

Жизнь Ландау была спасена тем обстоятельством, что арестован он был позднее Бронштейна. Таким образом он досидел – избитый, со сломанным ребром [60] Судя по другим свидетельствам, Ландау в тюрьме не били. Возможно, он рассказывал Лидии Чуковской о ком-то из своих сокамерников со сломанным ребром. – до того дня, когда Сталин прогнал Ежова. К власти пришел Берия, но он, как известно, не сразу занялся террором. Вот в этот промежуток к Молотову приехал Капица и сказал, что в подвалах НКВД содержится замечательный физик. Так великий физик Ландау был спасен от расстрела.

Л. Д. Ландау – один из первых встреченных мною людей, который никогда, ни на одну секунду не был обольщен сталинским режимом [61] Это мнение Лидии Чуковской основано, вероятно, на ее общении с Ландау в 1940–1950-е годы. Хотя к Сталину с самого его воцарения Ландау относился безо всякого почтения, суть советского режима он понял лишь к концу 1936 года. И “разоблачение культа личности” на съезде партии в 1956 году не вернуло ему розовых (и даже красных) иллюзий юности. В начале 1957 года Ландау сказал (согласно прослушке ГБ): “…Наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может”. Он знал, что, в отличие от миллионов жертв сталинского террора, для его ареста в апреле 1938 года было реальное основание: листовка, составленная при его участии, содержала фразу “сталинская клика совершила фашистский переворот”. И то, что его тем не менее выпустили из тюрьмы после года заключения, было столь же беззаконно, как аресты и казни безвинных. (Подробнее см. Горелик Г. Е. Советская жизнь Льва Ландау. М.: Вагриус, 2008; Советская жизнь Льва Ландау глазами очевидцев / Сост. Г. Е. Горелик и Н. А. Шальникова. М.: Вагриус, 2009.) .

Он понимал силу этого режима, он покорялся ей, но покорялся с открытыми глазами и глубоко презирал искренне обольщенных. В разговорах на эти темы он пользовался особой, выработанной им терминологией: “бараны” – искренне верующие, “черви” – те, кто понимает ужас и ложь действительности, но не понимает, что делать с ней, и, наконец, “люди” – те, кто понимает, что надо делать.

Себя он причислял к “червям”. “Людей” не встретил нигде – ни в тюрьме, ни на воле. (Я имею в виду эпоху до 1939 года.)]

9 августа 1939

На прощание она [Анна Ахматова] сказала:

– Я прочитала книжку вашего мужа [“Солнечное вещество”]. Какая благородная книга. Я таких вещей не читаю, а тут прочла, не отрываясь. Прекрасная книга…

11 декабря 1955

[Анна Ахматова] …осведомилась, занимаюсь ли я реабилитацией Матвея Петровича. Я сказала: да, занимаюсь, хотя и безо всякой охоты. В попытке оправдать себя нуждается не он, а его убийцы. В глазах моих, в глазах всех порядочных людей он ни в чем и не был повинен. Они расстреляли его просто так, для ровного счета по какой-нибудь из своих рубрик. Я не стала бы добывать бумажку, но увы! без нее невозможно воскресить его книги. Сама я в приемную не пойду – она та же! – я не в силах – и поручила хлопоты знакомой юристке. А ей пообещали сообщить номер Митиного дела через полтора месяца. Когда будет известен номер, прокуратура найдет дело и приступит к пересмотру.

– Через полтора месяца пообещали сообщить номер! – повторила Анна Андреевна. – Вы понимаете, что это значит? Сколько же там этих номеров? этих карточек? этих дел? Миллионы. Десятки миллионов. Если положить их одно на другое, они покроют расстояние от Земли до Луны.

Я сказала, что пересматривать каждое дело в отдельности представляется мне идиотской затеей. Ведь никаких индивидуальных, частных дел в 37–38 годах не было или почти не было, тогда истреблялись целые слои, целые круги населения: по национальному, по номенклатурному, по анкетному признаку – то директора всех заводов, то первые и вторые секретари обкомов и райкомов, то пригородные финны, то лица польского происхождения, то все, кто дрался в Испании, то чистильщики сапог, то глухонемые, то все, у кого за границей родственники или кто сам побывал за границей. Ну, конечно, в стройную программу врывался некоторый хаос – та же бездна поглощала и тех, кто не угодил местному начальству или своему соседу по коммунальной квартире. Время для сведения личных счетов было удобнейшее. Арестованным, всем без разбора, фабрика, изготовлявшая “врагов народа”, предъявляла вымышленные и притом одинаковые обвинения: диверсия, шпионаж, террор, вредительство, антисоветская пропаганда. Какой же смысл теперь пересматривать каждое дело в отдельности? В лагеря надо срочно послать спасательные экспедиции: врачей, лекарства, еду, теплую одежду – и поездами, самолетами, пароходами вывезти оттуда тех, кто еще жив. И общим манифестом реабилитировать всех зараз, живых и мертвых, или, точнее, разоблачить самое заведение, фабрикующее “врагов народа”. Если станут ясны масштабы и методы фабричного производства, то и изучать каждое дело в отдельности не будет нужды. А то все всерьез: номера дел! Поиски папок! Чушь.

Анна Андреевна слушала мою сбивчивую и длинную речь терпеливо и спокойно, даже не указывая, как обычно, глазами на потолок. Потом заговорила сама с нарочитым бесстрастием.

– Ваши рассуждения справедливы, – сказала она, – но лишены трезвости. Вам угодно воображать, что остальные люди не менее вас рады возвращениям и реабилитациям и ждут не дождутся, когда воротятся все. Вы ошибаетесь. Сообразить легко, что если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше. Теперь они дрожат за свои имена, должности, квартиры, дачи. Весь расчет был: оттуда возврата нет. А вы говорите: самолеты, поезда! Что вы! Оказаться лицом к лицу с содеянным?! Никогда в жизни.

Она умолкла. Она смотрела на меня снисходительно и даже не без насмешливости. Как на маленькую.

10 февраля 1957

…Меня вызвали в ЗАГС и выдали справку о Митиной “смерти”. Это, по-видимому, один из первых этапов реабилитации. И странное дело: хотя Митю убили девятнадцать лет тому назад, эта жалкая, лживая, казенная бумажонка потрясла меня заново. Магия написанного слова, что ли? Поворачивающего пласты памяти? Видно, и вправду:

Титульный лист издания “Записок об Анне Ахматовой” 1997 года.

Из личного архива Г. Е. Горелика.

Помнила каждую секунду все девятнадцать лет. И вдруг: вспомнила. Стою во дворе ЗАГСа, читаю бумажонку – и это уже не ЗАГСовский двор, а очередь перед окошечком тюрьмы на Шпалерной. Не память, а явь. Не девятнадцать лет назад, а сейчас. Человек за окошечком, с одутловатым белым лицом ночного палача, отвечает мне “выбыл!” (вместо “расстрелян”, согласно инструкции, чтобы бабьего визга поменьше).