Авишай Маргалит - Достойное общество

Если видеть в человеке человека – значит воспринимать его через систему маркеров человеческой психологии, то что же в таком случае значит воспринимать людей как не людей? Что значит быть слепым в плане восприятия аспектов человеческого? Стивен Малхолл, известный своим тщательным изучением проблематики аспектного восприятия, определяет невосприимчивость к аспектам человеческого как неспособность воспринимать в людях черты, не поддающиеся описанию посредством категорий цвета и формы 19 19 Mulhall S. On Being in the World. London: Routledge, 1990. . Такого рода «дальтоник» способен к восприятию только внешнего, физического облика людей, но не их психологических портретов. Такому человеку не обязательно присуща нечувствительность к человеческой психологии, однако он склонен выводить человеческие аспекты личности скорее из собственных рассуждений, нежели из непосредственного наблюдения. Человек, страдающий этим пороком, чем-то напоминает слепого, который знает, что машины остановились на перекрестке потому, что зажегся красный свет, и, пусть даже ничего не видя, делает из этого вывод, что свет горит именно красный. Слепые к проявлениям аспектов человеческого люди не обязательно бесчеловечны к окружающим – все зависит от того, насколько успешно им удается компенсировать этот свой недостаток посредством рассуждений. Если данное определение слепоты к проявлениям человеческого верно, то тогда ее следует причислять к тому же ряду патологических отклонений, что и дальтонизм, с той лишь разницей, что страдающий этим недугом человек не способен распознавать человеческие аспекты личности в окружающих. Подобно дальтонизму, такого рода слепота не является следствием индивидуального выбора или решения. Даже приняв такую интерпретацию способности и неспособности видеть человеческое в людях, мы тем не менее можем отрицать ее значимость в общем контексте нашего отношения к человеку. В конце концов, ничто не может сравниться с картинами Рембрандта в плане передачи человеческих аспектов личности, однако это вовсе не значит, что мы принимаем пятна краски на полотнах Рембрандта за настоящих людей или же что мы должны относиться к ним как к людям. Мы вешаем портрет Иеремии кисти Рембрандта на стену в музее и полагаем, что так и следует обращаться с картиной. Однако поступи мы тем же образом с самим Иеремией, это было бы с нашей стороны не менее постыдно, чем бросить его в яму. Одно дело – видеть отображенные на картине аспекты человеческого, и совсем другое дело – наблюдать проявления аспектов человеческого в человеческом теле. Видеть не значит верить в то, что видишь. Когда я смотрю на палку, торчащую из воды, мне кажется, что она сломана, и я ничего не могу с собой поделать, но это не значит, что я принимаю на веру этот оптический обман. Но если это так, зачем нам способность видеть человеческий аспект, если такого рода угол восприятия применим не только к людям, но и к неодушевленным предметам вроде художественных полотен? Какова связь между видением человеческого в людях и человеческим отношением к ним, если видеть человеческий аспект можно не только в человеческих существах?

Существует два способа восприятия изображения человека на картине (равно как и всего, что на ней изображено помимо него): в качестве фигуры, вписанной непосредственно во внутренний контекст картины, или же в качестве фигуры, отсылающей к внешнему контексту. Так, портрет матери Рембрандта можно оценивать двумя различными способами: либо сам по себе, вне всякой связи с матерью художника, либо же в соотнесении его с реальной фигурой из внешнего мира. Изображенные на картинах фигуры могут быть вообще никак не связаны с внешним миром, к примеру когда художник рисует их, пользуясь собственным воображением, не прибегая при этом к помощи моделей. Вопрос в том, кого следует считать «фигурой вне картины», ее прототипом из внешнего мира. Кто является внешним прототипом для картины Рембрандта – Иеремия как исторический персонаж или же человек, который позировал художнику в качестве модели для этой картины?

Восприятие человеческого аспекта внешней по отношению к картине фигуры через ее отображение на самой картине отличается от восприятия человеческого аспекта фигуры «внутренней». В случае с внешней фигурой картина выражает ее душу, как бы являясь естественным продолжением телесного выражения этой фигуры как таковой. Даже когда Горбачев произносил свою прощальную речь, большинство из нас видели выражения его лица только по телевизору. Но несмотря на то, что мы не наблюдали Горбачева воочию, то, что мы видели, было, вне всяких сомнений, выражением именно его, Горбачева, лица. Конечно, когда мы смотрим на портрет, дистанция между изображенной фигурой и ее реальным прототипом больше, чем когда мы видим чей-то образ на телеэкране, но и в том, и в другом случае изображение и прототип являются частью одного контекста. Даже если изображение становится объектом некоторых проявлений, адресованных реально существующему прототипу из внешнего мира (например, когда влюбленный целует портрет любимого человека), нет никаких оснований опасаться того, что кто-то может спутать «внутреннюю» фигуру с «внешней». Сцена, когда мать признанной красавицы восклицает: «О, это еще что! Вы бы видели ее портрет!» – может показаться комичной, но отнюдь не вызывающей недоумение. Как бы там ни было, человеческие черты, запечатленные на изображении с отсылкой к некоей внешней фигуре, суть эта же самая внешняя фигура, воспринимаемая через призму изображения. В этом смысле изображение сродни зеркалу.

Остается разобраться с проблемой изображений, на которых присутствуют только «внутренние» фигуры без каких-либо отсылок к «внешним» прототипам. Кто или что воспринимается на них как человек? В связи с этим вопросом возникает косвенная догадка, которую необходимо перевести в разряд очевидных. Противники идолопоклонства нередко высказывали свои опасения относительно того, что практика изображения божеств в виде идолов может привести к ситуации, когда идолы станут восприниматься как те божества, которых они призваны олицетворять. Именно на этом держится один из главных постулатов идолоборчества. Но можно ли всерьез рассматривать возможность того, что кто-то настолько уверится в человечности статуи или картины, что грань между прототипом и его изображением будет стерта? Нет никаких оснований полагать, что страх перед замещением божества идолом когда-либо имел под собой реальную почву, то есть что кто-либо когда-либо ошибочно считал идола богом. Я рассматриваю эту проблему более подробно в другой своей работе 20 20 Halbertal M., Margalit A. Idolatry. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1992. . Что же до замещения человека его изображением, то за исключением некоторых действительно патологических случаев – например, когда вожделеющий фетишист прилепляется к статуе Нефертити в египетском музее в Шарлоттенбурге, – его также не происходит. Пусть мы и воспринимаем изображенных людей как людей, при обычных условиях мы также не можем не замечать нечеловеческую составляющую этих изображений. Изображение отличается по форме и материалу изготовления: в отличие от человека, оно не состоит из плоти и крови и безжизненно в прямом смысле этого слова. Иными словами, человекоподобие изображения не способно скрыть за собой его нечеловеческие признаки. Гораздо более интересным представляется вопрос о буквальной возможности восприятия людей как зверей. Некоторые психологические маркеры, определяющие наше восприятие человека, в равной мере применимы и к зверям, однако по большей части мы смотрим на людей через призму таких психологических параметров, которым могут удовлетворять только нам подобные. Одним из таких параметров является способность улыбаться. Как в свое время отмечал Витгенштейн, львы не могут улыбаться. Мы не можем утверждать, что лев улыбается, даже когда уголки его пасти слегка изгибаются кверху, а глаза загораются ярче.