Александр Зиновьев - Русский эксперимент

П: А в каком смысле восстание возможно?

Ж: На политическом уровне уже возникла оппозиция. Она раздроблена. Верховный Совет волею обстоятельств становится центром притяжения для некоторой части оппозиции и для организации недовольства в стране в некое подобие массового протеста. Действия властей способствуют этому. Не исключено, что тут имеет место сознательная провокация.

П: С какой целью?

Ж: Вы это сами понимаете лучше меня.

П: Меня интересует Ваше мнение.

Ж: Легче разгромить спровоцированный и управляемый бунт, чем неподконтрольный и стихийный. Преподнести урок на будущее. И к тому же нажить репутацию защитников демократии.

П: На Западе сейчас становится популярной идея, что для России нужна диктатура во имя... демократии!

Ж: Диктатура будет. Но демократия — никогда. Да и диктатуры настоящей нет и не будет.

П: Любопытное суждение! Поясните!

Ж: Разрушив советскую систему государственности, горбачевская и затем ельцинская клика смастерили из ее обломков, из заимствований на Западе и из бредовых воспоминаний об идеализированном прошлом России ублюдочную политическую систему, своего рода политического Квазимодо. Услужливые социологи и политологи ищут подходящее определение этому ублюдку. На самом деле тут никакого типа власти в социологическом смысле нет. Тут есть уродство, в котором можно увидеть сходство с любыми типами. Этот ублюдок имеет очевидные диктаторские замашки. Но ничего серьезного из них получиться не может, кроме криминальной банды. Этот политический урод не способен ни на что исторически значительное. Его фактическим стремлением является одно — самосохраниться любой ценой, даже ценой гибели страны и народа. Потому он неспособен на то, чтобы стать настоящей политической диктатурой. Для этого у тех, кто его образует, нет ни ума, ни мужества, ни честности, ни опоры в народе. Из этого не следует, что эта власть не опасна. Она очень опасна. Но не в качестве подлинной политической диктатуры, а в качестве имитации, карикатурности и уродливости таковой. Она опасна именно своей неспособностью к исторической подлинности. Политическая система общества, находящегося в состоянии деградации и распада, не может быть ничем иным, кроме как продуктом той же деградации и того же распада.

П: Очень интересные соображения! Вы что-то опубликовали на эту тему?

Ж: Вы шутите?!

П: Есть же оппозиционные газеты!

Ж: Во-первых, они боятся такое печатать под угрозой закрытия. Тиражи у них мизерные. А их читатели просто не поймут сути дела. Они думают, что это хорошо, если настоящая диктатура невозможна. А во-вторых, если напечатают, я на другой же день останусь без работы. А у меня семья. Ради чего рисковать?! Вы думаете, если устранить Ельцина и его клику, у нас сразу начнутся перемены к лучшему?

П: Вряд ли.

Ж: Все основы нашего общества разрушены. Любой преемник Ельцина будет вынужден делать то же самое.

П: И Руцкой? И Хасбулатов? И те, кто в оппозиции вообще?

Ж: Эти еще хуже. Да их и не пустят к власти. Место уже занято. Эпоха рутинного существования посткоммунистического и постсоветского общества уже началась. И все потеряло смысл. Абсолютно все! Мы утратили смысл исторического бытия вообще. И знаете, что самое страшное в случившемся?

Нас, русских, со времен Петра Великого все время вынуждали на некую великую историческую миссию. В советский период это насильное навязывание исторической роли достигло апогея. Груз истории оказался слишком тяжелым для нас. Мы в силу нашего национального характера оказались неадекватными возлагавшейся на нас исторической задаче. Мы просто не вынесли такой нагрузки. В результате краха Советского Союза и коммунистического социального строя с нас сняли этот непосильный груз истории. Чтобы это понять, надо было все эти годы прожить здесь и прочувствовать на себе именно это. Наш народ не оказал сопротивления тем, кто разрушал наш социальный строй, политическую систему, идеологию и все прочее. Верно! Но это была не просто пассивность. Это была фактическая поддержка процесса разрушения и разрушителей. Народ испытал величайшее облегчение, сбросив груз, о котором я говорил. И теперь он готов на все, что угодно, лишь бы на него вновь не взваливали этот груз истории. Никакой новой социалистической революции не будет.

П: А если все-таки Верховный Совет победит?

Ж: И он будет вынужден делать то, что делает Президент. А утвердившись, сломив оппозицию, Президент будет вынужден делать то, чего требует оппозиция. Наша судьба предрешена. Мы — исторические фаталисты. Странно, что у нас привилось христианство, а не буддизм. Впрочем, православие — это и есть своего рода русский вариант буддизма.

Никто не спросил Писателя, что он сейчас пишет. Кто-то из вежливости спросил его о первом впечатлении о жизни на Западе. Он рассказал шуточную историю, как он утром решил прогуляться. Пытался открыть выходную дверь. Но не смог. Люди входят и выходят, а у него ничего не получается. Короче говоря, сломал дверь. Потом узнал, что достаточно было нажать кнопочку и дверь открылась бы сама. Но это потом. Он скоро понял, что жить на Западе надо учиться заново. Надо научиться нажимать тысячи нужных кнопочек. Прожив там пятнадцать лет, он так и не освоился с этим полностью.

Кнопки, конечно, мелочь. Писатель сначала, как и все прочие эмигранты из России, был поражен видимым изобилием всего, яркостью красок, свободой передвижений. У него оказались кое-какие деньги. Ему они показались несметным богатством — он еще не знал реальной жизни на Западе. Скоро он узнал, что эти деньги — мизер для жизни на Западе не в качестве туриста и гостя, а в качестве рядового гражданина. В силу вступили законы беспощадной реальности. Его, Писателя, не приняли в эмигрантскую элиту, хорошо оплачиваемую за антисоветскую деятельность. Он оказался чужим для нее. Пришлось зарабатывать на жизнь в самом примитивном смысле. Писать бесчисленные книги, получая за них гроши. Мотаться по всей планете с докладами и лекциями. Одним словом, он скоро почувствовал себя в чужой, враждебной для себя среде. Как рыба, выброшенная из воды на сушу.

В России он всегда жил, учился и работал в коллективах. Он знал достоинства и недостатки советских коллективов. Но какими бы они ни были, это были именно коллективы, и он сформировался как коллективист, причем — как коллективист идеальный. Он был бескорыстен, не стремился к карьере, благодаря своим способностям и добросовестной работе достиг сравнительного благополучия, довольствовался тем, что имел, имел репутацию честного, порядочного человека. Он ценил эту репутацию как справедливую оценку его как личности. И окружающие его люди ценили его качества как важнейшие качества личности. На Западе это для него полностью утратило смысл. Там просто не было коллективов, способных к такой оценке человека. В Советской России сложилась довольно обширная среда из людей такого типа, как он, Писатель. Она сложилась вне первичных деловых коллективов. Это была среда из образованных и профессионально подготовленных людей. Они имели гарантированную работу, условия труда их были сравнительно легкими, работа была более или менее интересной, оплата была терпимой и даже высокой для многих из них. Они были независимы друг от друга материально и по служебным отношениям. Короче говоря, сложилась сравнительно свободная, некарьеристичная, благополучная и образованная среда, имевшая свой образ жизни, свои критерии оценки происходящего, свободное время и склонность размышлять на самые разнообразные темы, включая темы социальные. На Западе ничего подобного не оказалось. Сначала Писатель думал, что его просто не принимают в такую среду как чужого. Но из разговоров с западными интеллектуалами он понял, что такой среды на Западе просто нет и быть не может в силу совокупных условий западной социальной среды. И его, Писателя, способность «плавать» в советской среде оказалась совсем ненужной, а «летать» в новой среде он не мог — у него просто не было для этого крыльев. Он и «дышать» в ней не мог — у него просто не было «легких», а «жабры» тут не годились.