Игорь Яковенко - Познание России: цивилизационный анализ

Севастийский епископ Евстафий проповедовал, что состоящим в браке недопустимо надеяться на спасение у Бога114. Последователи Евстафия в домах женатых людей не молились, не причащались, не общались с женатым духовенством, постились по воскресеньям, осуждали людей имеющих деньги и полностью не раздавших их, считая спасение при наличии денег не возможным.

В середине II в. в Малой Азии проповедовал Монтан, в прошлом жрец фригийской богини Кибелы. Монтанисты верили в скорое наступление Второго Пришествия и Страшного суда, которые ожидались в малоазийском городке Пепузе. Сторонники Монтана шли в Пепузу, чтобы стать свидетелями этого великого события, проповедовали аскетизм, запрет повторных браков, мученичество во имя веры.

Воздержание и предельное самоограничение характеризует манихеев — последователей жившего в III в. иранского проповедника и религиозного реформатора Мани, трактовавшего вселенную как поле космического противостояния двух сил — света и тьмы/мрака, которая называется также материей. Манихеи воздерживались от всяких чувственных удовольствий, подчинялись строгим запретам употребления нечистого в пищу (мяса, вина). Посты занимали 1/4 часть года, соблюдались в воскресенье, понедельник и другие дни115.

По другому, трактует рассматриваемую нами проблемы монах Пелагий, учивший в начале IV в. Попав в Рим, Пелагий был поражен всеобщей нравственной распущенностью, которая оправдывалась немощью человеческой природы перед силой греха. Считая это опасным заблуждением, Пелагий выступил с утверждением «что неодолимого греха не бывает: если это дело необходимости, то это не грех, если же дело воли, то его можно избегнуть»116. Учение Пелагия затрагивало проблему первородного греха, а также средства и пути спасения. Вопрос о том, может ли человек быть безгрешным в силу лишь своей свободной воли, или по благодати Божией и как соотносятся эти сущности в деле спасения — одна из значимых проблем пелагианства. Это — специальная тема, заслуживающая отдельного рассмотрения. Исходная же точка пелагианского учения связана с конфликтом нормативного Должного и природы вещей.

Так в самом конспективном изложении выглядит палитра ответов, которые возникали в сознании людей, сталкивавшихся с фундаментальным несовпадением сакральной нормы и природы вещей. В этом многообразии легко выделяется несколько базовых ответов.

Сакральная нормативность может быть признана ложной, внушенной человеку злыми, либо подчиненными духовными сущностями (ангелами, Демиургом), невыполнимой по фундаментальным обстоятельствам. Тогда спасение становится делом случая и происходит в силу благодати Отца, а человек объявляется свободным от предписаний Должного.

Другой ход религиозной мысли связан с ожиданием скорого Страшного суда. В контексте грядущего события верующие еще выше поднимают планку сакральной нормы, делая ее абсолютно невыполнимой для человека, вписанного в систему социальных связей. В этом случае вопрос о выполнимости либо не ставится, либо молчаливо признается невыполнимость нормы. Сакральная норма трактуется не как норма жизни на земле, но как норма ухода из бытия, норма для тех, кто желает спасти свои души в момент краха этого мира.

Поднятие планки Должного, связано также с дуалистическим отторжением материальной природы, убеждением в том, что все телесное нечисто и потенциально греховно. Интенционально евстафиане, энкратиты, манихеи выводили верующего из мира, подталкивали к исключению из системы социальных связей. Максимальное выражение этой интенции мы находим в учении апотактитов — течение в энкратизме III–IV в. Апотактиты отказывались от мирских благ и радостей жизни, от всех связей с людьми и от всякого имущества117. Как представляется, данное движение религиозной мысли также исходит из признания невыполнимости сакральной нормы в рамках этого мира. Выход обретается на путях создания особого пространства, насколько это возможно исключенного из «мира сего». Цели человеческой жизни принципиально выводятся за рамки мира. Ничто мирское не ценно и не существенно. Так, разрывающие брак евстафиане бросали детей, утверждая, что спасение собственной души важнее.

Ответ рационалиста Пелагия в целом имеет оптимистический характер. Согласно его учению человек может стать безгрешным в силу своей свободной воли. Пелагий полагал, что человек спасается не внешними подвигами и правоверным исповеданием учения церкви, а лишь его действительным исполнением, через постоянную внутреннюю работу над своим нравственным усовершенствованием. Он также фиксирует обозначенную нами проблему, но видит пути для разрешения этого противоречия.

Наконец, надо выделить житейскую стратегию, состоящую в ежечасном попрании сакральной нормы на фоне исповедания этой нормы как Божественного установления. Оправданием уклонению от нормы служат ссылки на немощь человеческой природы и силу греха. По-видимому, статистически эта стратегия и соответствующие ей ход мысли, была самой мощной. Люди различались мерой попрания должного и мерой рефлексии — признания и осознания этого обстоятельства.

Мы рассмотрели коллизии, связанные с осмыслением конфликта сакральной нормы и природы вещей, разворачивавшиеся в эпоху формирования христианской догматики. Далее эти проблемы возникают снова и снова. Ересиархи, расколоучители, философы бьются над проблемой запредельного сакрального Должного. По существу, обозначенная нами проблема, если не снимается, то утрачивает болезненную остроту лишь по мере утверждения мироощущения, свойственного Новому времени. Человек, прошедший Реформацию и Просвещение, вступивший в секулярную эпоху, обретает качественно иную картину мира. Здесь возникает сложное и богатое нормативное пространство, в которой выделяется абсолютный нравственный идеал, и норма практической жизни. Представление об источнике нормативности также становится сложнее и богаче. Норма интериоризуется. Нравственный закон живет внутри сознания человека, становится значимой компонентой самоидентичности. Следование ему задано не столько страхом перед грехом, сколько самостоянием, потребностью в самоуважении. Нравственно зрелый человек Нового времени осмысливает и переживает проблему нормы вне зависимости от своих религиозных, либо атеистических убеждений.

В русской культуре проблема соотношения сакральной нормы и природы вещей либо не ставится, либо звучит эпизодически, причем эти высказывания располагаются на периферии культурного пространства, не подхватываются другими, не попадают в центр общественного внимания. Доминирующая интенция противоположна. Русская культура больше озабочена поисками и утверждениями «абсолютного добра», т. е. — созданием конструкций Должного. Религиозная и философская мысль выходит на обозначенное проблемное пространство эпизодически. В традиционной культуре присутствует установка на немощь человеческой природа, которая снимается или избывается глубиной раскаяния. Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Иногда этот ход мысли подвигает православных к достаточно колоритным практикам (хлысты). Но в целом просматривается табу на разработку и осмысление проблемы драматического соотношении Должного и природы вещей. Дальше констатации немощи человеческой природы, отечественная мысль не идет. Притом что такое положение вещей укоренено в культуре, сама эта табуация не осознана, не проговорена. Но именно такие табу бывают самыми крепкими. Запрет на осознание табу — знак высшей степени закрепления. Нельзя преодолеть того, что не осознанно.