Евгений Головко - Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания

Другими словами, уже в конце XIX века было ясно, что на Камчатке невозможно найти «чистую традицию»: коренные народы не слишком упорствовали в своей приверженности «традиционным» одежде, обуви или орудиям в том виде, в каком они получили их от предков. Напротив, как только появлялась возможность заменить привычный предмет на лучший, более удобный, более функциональный, коренные жители, будучи нормальными практичными людьми, всегда охотно на это шли.

Ситуация знакома и современному исследователю северных районов. Точно такое же впечатление получает сегодня человек, впервые зашедший в эвенский чум или чукотскую ярангу: предметы, облик которых не менялся сотни лет, соседствуют с фабричным табуретом, посудой, клеенкой, ведрами, радиоприемником. Меховая одежда мирно уживается с резиновыми сапогами. Оленье мясо – с хлебом. Да и мировоззрение сегодняшних коренных жителей Севера тоже представляет собой причудливую и очень любопытную смесь.

Показательно, что процитированная выше книга Маргаритова опубликована больше ста лет назад – в год, когда В.Г. Богораз в качестве сотрудника Джесуповской экспедиции еще только собирался ехать к чукчам. Из этой экспедиции Богораз через три года привезет замечательное, уникальное описание традиционного быта и культуры чукчей, ставшее этнографической классикой [1] Это описание (Bogoraz 1904—1909) отражало, видимо, действительно традиционное, т. е. еще не подвергнувшееся значительному влиянию европейцев, состояние чукотской культуры. Ср. следующее мнение одного из исследователей побережья Арктики, работавшего там в 1909 году: «Сравнивая описания старинных русских путешественников с нашими наблюдениями, мы невольно приходили к заключению, что форма их (чукчей. – Авт .) быта уже лет полтораста тому назад существенно не отличалась от настоящей и что чукчи настоящего времени, при всех изменениях материальной культуры, очень мало отличаются от чукчей времен путешествия Биллингса» (Толмачев 1911: 99–100). . Это описание оказалось возможным, несмотря на то что по соседству с чукчами, примерно в 300 км к югу, в северных районах Камчатки, обитали народы, традиционный быт которых уже подвергся значительному влиянию русских и американцев.

Сегодня то, что писал сто лет назад Маргаритов о камчадалах, становится верным для других северных народов, включая и чукчей – носителей одной из самых устойчивых культур Севера: их культуры подвергаются значительным изменениям. Не следует ли отсюда, что изучение современного состояния камчадалов и представителей других аналогичных культур, демонстрировавших явные признаки смешения уже в конце XIX века, сможет пролить некоторый свет на будущее других культур, в которых признаки такого смешения заметны сегодня? Конечно, прямой зависимости здесь не может быть – и тем не менее, подобно тому как в каком-то смысле прошлое камчадалов (а с ними и чуванцев, индигирцев, колымчан) – это настоящее чукчей, настоящее камчадалов может оказаться будущим чукчей (а с ними и коряков, эвенов, ненцев). А попытка заглянуть в будущее слишком соблазнительна, чтобы от нее отказаться – даже если опыт показывает, что подобные попытки не удаются никогда.

Задачей данной книги является описание некоторых форм этнического самосознания (ethnic identity), которые появились в результате прихода русских в Восточную Сибирь и образования там групп так называемых русских старожилов , т. е. потомков людей, пришедших 350—200 лет тому назад на новые для них земли, смешавшихся с местным коренным населением и осевших там.

Эти группы представляли собой цепь арктических и субарктических поселений, располагавшихся главным образом в дельтах крупных сибирских рек: Обь, Енисей, Анабар, Оленек, Лена, Яна, Индигирка, Колыма; на Таймыре, а также в некоторых районах по побережью Тихого океана (среднее течение Анадыря, Камчатский полуостров, устья рек Гижига, Охота, Яна (около Магадана) и др. (см.: Каменецкая 1986б). Эти северные группы существенно отличались от старожильческих поселений южных районов Сибири и Дальнего Востока, которые объединяли землепашество и скотоводство с охотой, рыболовством и иногда оленеводством (см., например: Александров 1964; Русские старожилы 1973; Липинская 1996; Люцидарская 1992; Этнография 1969; Русские Сибири 1998). В природных условиях Южной Сибири могли существовать крупные русские поселения, и возможно было сохранение традиционного для русских типа хозяйства. Напротив, северные старожильческие группы всегда селились небольшими анклавами в условиях, не приспособленных для земледелия, в окружении различных, но всегда численно превосходящих групп коренных жителей. Условия тайги и тундры требовали других хозяйственных моделей (оседлое рыболовство, охота, трапперство) и заимствования элементов материальной и духовной культуры у соседей – коренного населения этих районов.

Старожильческие группы в течение долгого времени выпадали как из сферы внимания государства, так и из области интересов исследователей: не являясь ни «приезжими», ни «коренными народами», они как бы провалились в щель между двумя сферами интересов науки и государства. В частности, на них не распространялись ни решения государства о поддержке коренного населения Севера, ни льготы, которые государство предоставляло более поздним русским переселенцам. Это промежуточное положение между «коренными народами» и приезжими русскими сказалось и на самосознании старожилов, которое на протяжении XIX—XX веков претерпело ряд интересных изменений.

Старожильческие группы интересующего нас типа сформировались, видимо, к середине XVIII века (за исключением марковцев – см. ниже). Группы обосновались по берегам рек Северо-Восточной Сибири; в научной литературе и официальных документах эти группы, как правило, так и именовались – по названиям рек, вдоль которых они селились: анадырщики [2] Это слово (так же, как индигирщики ) представляет собой традиционное самоназвание, в настоящее время вышедшее из употребления. Однако, поскольку эти названия постоянно встречаются в исторической и этнографической литературе, посвящённой данному региону, мы сочли возможным использовать их на протяжении всей книги без специальных помет. (среднее течение реки Анадырь на Чукотке), гижигинцы (устье реки Гижига на СевероЗападной Камчатке), колымчане (нижнее и среднее течение реки Колыма), индигирщики (нижнее и среднее течение Индигирки), усть-янские (устье реки Яна), ангарские (река Ангара), ленские (река Лена) и другие. Основные населенные пункты на северо-востоке Сибири, в которых в XVIII—XX веках было сосредоточено старожильческое население, – это поселки Русское Устье на Индигирке и Походск на Колыме (основаны в конце XVII века [3] О существующих разногласиях по поводу даты основания Русского Устья см. Главу 1. ), Нижнеколымск (1644), Среднеколымск (1643); Верхнеколымск (1640), Колымское , Черский (бывш. Нижние Кресты) – на Колыме; Анадырский острог (1649); Марково (1840-е); Усть-Белая (1890) – на Анадыре; Гижига , или Гижигинск (1753) – на Гижиге; Ола , Пенжино (1650-е) и другие поселения камчадалов – на северной Камчатке; и многие другие.