Аполлон Коринфский - Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа

6 февраля – Вуколов день. По иным уголкам Руси великой (между прочим, в захолустьях костромской стороны) прозывается этот день «Жуколами». Последним словом одни зовут телят, появляющихся на свет в феврале-бокогрее; другие же – телящихся в этом месяце коров. «Придут Вуколы, перетелятся все жуколы!» – повторяют иногда старинную поговорку, подсказанную крестьянину-скотоводу многолетним опытом, с замечательной точностью определяющим для всякой домашней животины время приплода. На старой Смоленщине и в Воронежском краю советуют молиться святому Вуколу для ограждения от «вукул» («вовкулаков», перевертышей, перекидышей, оборотней). Старые люди говаривали, что даже одно поминовение имени его при встрече с оборотнем заставляет того совершенно обессилеть. А недаром завещала помнить старая народная мудрость, что-де «неспроста и неспуста слово молвится и до веку не сломится».

За Вуколом – день преподобных Парфентия и Луки элладского. В этот день принято на Среднем Поволжье печь пироги с луком, о чем твердо помнят ребята малые – большие лакомки. Старушки-богомолки напекут пирожков-луковников да и раздают их нищей братии – «на счастье». Существует поверье, гласящее, что такая милостыня, поданная с верой да с молитвою, сторицею вернется в руки подавшему ее. «Счастье – одноглазое, – говорят в народе, – оно не видит, кому дается!» Об одноглазом счастье записана С.В. Максимовым любопытная притча.

«Не в котором царстве, а может быть, и в самом нашем государстве, – говорит истолкователь крылатых слов, вторя мезенскому старику-раскольнику, – жила-была женщина и прижила роженое детище. Окрестила его, помолилась Богу и крепким запретом зачуралась, – довольно-таки с нее одного: вышел паренек такой гладкий, как наливное яблочко, и такой ласковый, как телятко, и такой разумный, как самый мудрейший в селе человек. Полюбила его мать пуще себя: и целовала-миловала его день и ночь, жалела его всем сердцем и не отходила от него на малую пяденочку. Когда уж подросло это детище, стала она выпускать его в чистом поле порезвиться и в лесу погулять. В иное время то детище домой не вернулось, – надо искать: видимо дело – пропало. – Не медведь ли изломал, не украл ли леший?..» Затем рассказчик возвращается к матери потерявшегося ребенка. «А та женщина называлась Счастьем, – ведет он свою приукрашенную цветами народного слова речь, – и сотворена была, как быть живому человеку: все на своем месте, и все по-людскому. Только в двух местах была видимая поруха: спина не сгибалась, и был у ней один глаз, да и тот сидел на самой макушке головы, на темени, – кверху видит, а руками хватает зря и что под самые персты попадается наудачу…» Обрисовав в таких ярких чертах «Счастье одноглазое», сказатель продолжает свою подсказанную вдумчивой жизнью повесть: «С таковой-то силою пошло то одноглазое Счастье искать пропавшее детище. Заблудилось ли оно и с голоду померло, или на волков набежало и те его сожрали, а может, и потонуло, либо иное что с ним прилучилось, – не знать того дела Счастью; отгадывать ему Бог разума не дал – ищи само, как ты себе знаешь. Искать же мудрено и не сподручно: видеть не можно, разве по голосу признавать… Так опять же все ребячьи голоса – на одно. Однако идет себе дальше: и, может, она прислушивается, может, ищет по запаху (бывает так-то у зверья) – я не знаю. В одной толпе потолкается, другую обойдет мимо, третью околесит, на четвертой – глядь-поглядь – остановилась. Да как схватит одного такого-то, не совсем ладного, да, пожалуй, и самого ледящего, прахового, сплошь и рядом что ни на есть обхватит самого глупого, который и денег-то считать не умеет. Значит, нашла мать: оно самое и есть ее любимое и потерянное детище»… Ан – на деле оказывается не так-то легко найти даже и счастью свою дорогую пропажу, недаром оно – одноглазое. «Схватит Счастье его (первого попавшегося под руку), – повествует притча, – и начнет вздымать, чтобы посмотреть в лицо: оно ли доподлинно? Вздымает полегонечку, нежненько таково, все выше, да выше, не торопится. Вздымет выше головы, взглянет с темени своим глазом да и бросит из рук, не жалеючи, прямо оземь: иный изживает, иной зашибается и помирает. Нет, не оно! И опять идет искать, и опять хватает зря первого встречного, какой вздумается, опять вздымает его к небесам и опять бросает оземь. И все по земле ходит, и все то самое ищет. Детище-то совсем сгибло со света, да материнское сердце не хочет тому делу верить. Да и как смочь ухитриться и наладиться? Вот все так и ходит, и хватает, и вздымает, и бросает, и уж сколько оно это самое делает, – счету нет, а и поискам – и конца краю не видать: знать, до самого светопреставления так-то будет!..» Притча кончается словами простонародной мудрости: «Счастье – что трястье: на кого захочет, на того и нападет!»

Счастье – «со-частье» (доля, пай), по объяснению составителя «Толкового словаря живого великорусского языка». Об этом ходящем по белу свету призраке летает из конца в конец народной Руси немало окрыленных острым умом простодушного мудреца-пахаря словец. «Всякому свое счастье, в чужое не заедешь!» – говорит народ русский и приговаривает: «У другого такое счастье, что на мосту с чашкой!» (про нищего), «Кому счастье, кому счастьице, кому счастьишко, а кому и одно ненастьице!» и т. д. Но, по присловьям того же умудренного темными-туманными веками «ненастьица» пахаря: «Счастье – в нас самих, а не вкруг да около!» «Домашнее счастье – совет да любовь!», «Лады в семье – больше счастья не найти, хоть весь свет обойти». Земледельческий опыт говорит устами крестьянина в поговорке: «На счастье («на авось» – по другому разносказу) и мужик хлеб сеет!» Но мужик-простота и не задумывается надолго над сокрушающим многодумные ученые головы вопросом о счастье. «Даст Бог здоровья, даст и счастья!» – замечает он: его, мужицкое, счастье в труде. Да и счастье – счастью рознь: «Счастье – мать, счастье – мачеха, счастье – бешеный волк!» Есть, однако, и в деревенском-посельском быту люди, которые все готовы сваливать на счастье да на несчастье. Таких людей – не оберешься везде! «Со счастьем на клад набредешь, – оговариваются они, – без счастья и гриба не найдешь!», «Не родись ни умен, ни красив – родись счастлив!», «Счастливому и промеж пальцев вязнет!» Мир Божий для них – что темный лес дремучий; если на слово поверить им, утверждающим, что счастье – «дороже ума», то в жизни только и можно брести от колыбели до могилы что ощупью. Менее надеющиеся на слепое – или одноглазое – счастье, более полагающиеся на свой разум да на работу посильную люди могут всегда напомнить им о таких слагавшихся долгими веками пословицах, как, например: «Счастье – что вешнее ведро (ненадежно)!», «Ныне про счастье только в сказках и слыхать!», «Счастье – что палка – о двух концах!», «Счастье со счастьем сойдется, и то без ума не расшинётся!», «Счастье с несчастьем повстречается – ничего не останется!» и т. д. Меткое слово сказалось, молвится в народе про счастье, да не только меткое, а и под корень подрезывающее всякое пустословие. «Первое счастье – коли стыда в глазах нет!» – обмолвился простодушный стихийный мудрец об ищущих «легкого счастья». «Счастье велико, да ума мало!» – сказал он о ротозеях-верхоглядах. «Дураку – везде счастье!», «У недоумка счастье – ослиное!», «Глупый будет счастья ждать, а умный Бога об работе молить!» – и теперь продолжают перелетать речения стародавней старины народной из одних уст в другие.