Аполлон Коринфский - Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа

Восьмой февральский день – память святых великомученика Федора Стратилата и пророка Захарии-серповидца. Последнему с особым прилежанием молятся бабы – вековечные жницы. В старые годы было даже во многих местах в обычае доставать на Захарьев день заткнутые в переборку сеней серпы и кропить их крещенскою святой водою с божницы. Вероятно, есть еще и сейчас такие захолустные уголки, где не всеми позабыто это благочестивое поверье далеких дней, нашептанное народу-пахарю тревогою за будущий урожай, с которым связана вся его трудовая жизнь. «Не обережешь вовремя кривого серпа – не нажнешь в поле и снопа!» – говорят в народе. «Сутул, горбат («маленький, горбатенький» – по иному разносказу) – все поле обскакал!» – приговаривает о серпе русская простонародная загадка. «Была молода, не только хлеб жевала, а и по сотне снопов в день жинала!» – вспоминают порою, глядючи на серпы, отработавшие свою бабью долю старухи старые. «Одной рукой жни, другою – сей!» – думается старикам. «Пашешь – плачешь, жнешь – скачешь!», «Сей хлеб, не спи: будешь жать, не станешь дремать!» Но есть и такие, что жнут, где не сеяли, собирают – где не рассыпали… «Живет – не жнет, а хлеб жует да еще деньги считает!» – обмолвилось про их родных братцев крылатое словцо народное. О лежебоках – иная речь: «Люди жать, а мы – под межой отдыхать!», «Семена съедим, так не жать и спины не ломать!», «Чисто мои жницы жнут – как из печки подадут!» Первые два речения можно отнести, однако, и не к одним только жнущим за столом жницам: в них слышатся и голоса нужды-невзгоды, заставляющей обливающегося трудовым потом мужика иногда и у хлеба сидеть без хлеба.

За «серповидцами»-Захарами идут по народной Руси «Никифоры-Панкраты» – память мученика Никифора и священномученика Панкратия, 9 февраля. «Не всяк Панкрат хлебом богат!» – молвит деревня. «Наш Панкрат лаптями богат!» – можно, и не подслушивая, услышать в другой. «Хороши Панкратьевы лапти, да и те – никифорцы!» – в лад приговаривают охочие до красного словца калужане с туляками («никифорцы» – высокие лапти, без обор). «Калужанин поужинает, а туляк ляжет так!», «Туляк – стальная душа, блоху на цепь приковал!», «Калужане – затейники, козла в соложеном тесте утопили!» – гласит о них самих метящая не в бровь, а в самый глаз народная молвь, никогда мимо не молвящаяся.

За Прохоровым днем, 10 февраля, – Власьев, с его цветистыми присловьями да живучими обычаями и сказаниями, идущими из далекой дали языческого былого, от Велеса – «скотьего бога». Вылетело из народных уст свое словцо и о памятуемых в десятый день бокогрей-месяца святом: «На Прохора и зимушка-зима заохает!», «До Прохора старуха охала – «Ох, студено!», – пришел Прохор да Влас: никак скоро весна у нас!», «Прольет Власий масла на дорогу – зиме убирать ноги пора за Прохорами следом!»

Отдаст деревенщина-посельщина свою дань старине, опашется от Коровьей Смерти, простится со власьевскими морозами, звездную «окличку» (см. гл. XII) справит, а там – всего сутки до дня святого Феодора-Тирона, запечатленного в народной памяти сложившимися-сказавшимися про него стиховными сказами, подслушанными собирателями словесных сокровищ по разным сторонам светлорусского простора неоглядного. «Иерусалима вышняго гражданин», – величают великомученика убогие певцы – калики перехожие: «до града долнаго Федор свят приходит, да от лести сохранит христиан. Седмицы первыя постных дней, сеть сплете Иулиан козней: с кровию жертв капищах брашна смеси в торжищах лукавый. Извести Федор кознь сию в граде сущу архиерею, брашна не покупати, но коли-во в снедь дати всем верным. Чудеси иерарх удивися. – Имярек, яви, ми явлейся!» – вопрошает он. – «Аз семь Христов мученик, посланный вам помощник Феодор!» – держит ответ иерарху угодник Божий, «гражданин Иерусалима вышняго». Приведя эти слова, стихопевец переходит к восхвалению не только самого святого, но и места земного его подвига: «Обитель, торжествуй, Хопово, в тебе за имя Христово телесная храмина Феодора-Тирона страдавша! Роде весь христианский, воспой во памяти днесь мученической: спасай нас зла совета, от всякаго навета, о святе!» Этот духовный стих записан в Сербии, но до сих пор поется и во многих местах народной Руси. В Оренбургской, Уфимской, Рязанской, Московской и Смоленской губерниях распеваются-сказываются свои сказания стиховные, посвященные св. Феодору-Тирону (Тирянину), сказания – более замечательные, как по своему любопытному содержанию, так и по живой образности языка.

Собирателями духовных народных стихов записаны шесть старинных сказаний о подвигах св. Феодора-Тирона. Все они служат дополнением одно другому. В одном из них этот – по прихоти песнопевца-народа – преобразившийся в богатыря – угодник Божий именуется «Тирянином», другое зовет его «Тирином», третье – «Тыриновым», в четвертом он является «Хведором Тырянином» и т. д. Наибольшей полнотою и связностью отличается среди других разносказов своих сказание, подслушанное-перехваченное из народных уст одним из собирателей памятников народного слова в деревне Саларевой Московской губернии.

Перед слушателями этого сказания восстают три ярко обрисованных облика седой старины: царь Констинкин Самойлович (Костянтин Сауйлович – по иному разносказу), Федор Тирянин – «млад человек», царское «чадо милое», и матушка этого чада – «Феодориса-и-Микитишна». Все сказание с первого до последнего стиха выдержано в народном духе. «Молился царь Констинкин Самойлович у честной святой заутрени», начинает свою размеренную речь безымянный песнотворец-сказатель. В рязанском (Раненбургского уезда) разносказе начало гораздо определеннее этого: «В той земли во турецкия, во святом граде в Ерусалимове, жил себе некий царь Костянтин Сауйлович, молился у честныя заутрени, ходит ен к церкви соборныя, к заутрени ранния, служил молебны часные, становил свечи поставныя, молился за дом Пресвятыя Богородицы»… – гласит он. «От того царя июдейскаго, веса силы жидовския, – продолжает саларевский разносказ, – прилетала калена стрела, на стреле было подписано: – Царь Констинкин Самойлович! Отдай град ты охотою; не отдашь град охотою, мы возмем град мы неволию!» Прочитал грозную надпись, не смутился духом богомольный царь: вышел он, по словам сказания, «на крыльцо на паратное», воскликнул («он скричал») громким голосом: «Вы люди, мои могучие, все гости почетные! Кто постоит за город Ерусалим и за всю веру крещеную, за мать Божью Богородицу?» Не отозвался ни один могучий человек, ни один почетный гость на царев клич: «А старый прячется за малаго, а малаго и давно не видать». Несмотря на это, не остался призыв «постоять за город Ерусалим» гласом вопиющего в пустыне: «выходила-выступала его чада милая, и млад человек и Федор Тиринин, всего от роду двенадцать лет». Вышел отрок, к стыду могучих людей – почетных гостей, и держал речь к отцу-государю: «Родимой ты мой батюшка, царь Констинкин Самойлович! Уж и дай мне благословленье, уж и дай мне коня добраго, уж и дай мне сбрую булатную: поеду против царя июдейскаго, против силы жидовския!» Изумился царь, изумившись – говорит сыну: «Ой, чада мое милое, млад человек и Федор Тиринин! Ты на войнах ты не бывывал, на бойном коне ты не сиживал, кровавых ран не принимал. Не умеешь, чадо мое, на коне сидеть, не умеешь копьем шур метать (шурмовать, штурмовать)! На кого ты, чадо, надеешься, на кого и качаешься?» Ответ Федора Тиринина выдает в нем дух истинного сына русского народа, сложившего про него свой песенный сказ: «Ты родимый мой батюшка, – говорит отрок, – царь Констинкин Самойлович! Я надеюся и начаюся на силу я небесную, на Мать Божью Богородицу!» (По другому разносказу дополняется этот ответ словами: «…на всю силу небесную, на книгу Ивангелья, на ваше великое благословленьица…»). Рязанцы, хотя и идет про них молва, что они-де «мешком солнышко ловили», что они-де «блинами острог конопатили», и по наши дни остаются записными стихопевцами-сказателями. Продолжают они это сказание кличем царя-отца: «Возговорит царь Костянтин Сауйлович: – Князье-бояре, люди почестные! Выводите добра коня неезжана, выносите сбрую ратную, копье булатное, книгу Ивангелья!» В московском же (саларевском) разносказе эти слова пропускаются, а ведется речь прямо о том, что сделал после своего ответа «млад-человек» Федор Тиринин. «Он берет коня неезжалаго, – говорится там, – он берет книгу, крест и Евангеля. Он поехал чистым полем, возвивается яко сокол по поднебесью, он бился-рубился три дня и три ночи, с добра коня не слезаючи и хлеба не скушаючи, и воды не спиваючи: побил царя июдейскаго, покорил он силу жидовскую…» Тут случилось дело нежданное-негаданное: «Топит кровь жидовская, добру коню по гриву, а добру молодцу по шелков пояс…» Но и это не могло причинить лиха царскому чаду милому: «он воткнул копье во сыру землю, он раскрыл книгу Евангеля, во зрыда-ниях слова не вымолвить, во слезах слова не обозрить…» Но вот вылетело из уст его слово слезное: «Расступися Мать-Сыра-Земля, на четыре стороны, прожирай кровь июдейскую, не давай нам потопнути во крови во жидовския!» Совершилось чудо: «по его (Федора) умолению, по святому упрощению, расступилась Мать-Сыра-Земля на четыре на стороны, прожрала кровь июдейскую…» И вот, – продолжает сказание, – «он поехал млад человек Федор Тиринин ко двору государеву. Увидал его батюшка из палат из белых каменных: – Вон мое идет дитятко, вон идет мое милое! Он ни пьян, ни хмелен, да сидит-качается, под ним конь-ат спотыкается; либ убитый, подстреленный!» Сокрушается царь-батюшка, но и его сокрушению – недалек добрый конец: «Подъезжает млад человек Федор Тиринин двору он государеву, стречает его батюшка, а берет его батюшка за руцы за белыя, за персини позлаченые, а сажает его батюшка за столы за дубовые, скатерти за браныя, а сваво коня добраго привязал ко столбу точеному, ко кольцу позлаченому; он пьет и ест, прохлаждается…» Посадив победителя-покорителя «силы жидовския» за столы за дубовые, сказатель-песнопевец ведет слушателей «ко столбу ко точеному», где стоит боевой конь двенадцатилетнего богатыря-отрока. «Его (Федора) родимая матушка, его милуючи и добра коня жалеючи, отвязала от кольца позлаченова, повела на сине-море – поить, обмыть кровь июдейскую и весе кровь жидовскую…» – продолжает сказание свою цветистую, красным словом щедро приукрашенную речь: «А где ни взялся змей огненный, двенадцатикрылых-хоботов, он прожрал коня добраго, полонил его (Федора) матушку и унес его матушку во печеры во змииныя, ко двенадцати змеенышов»… Из этого видно, что сказание как будто начинает переходить в сказку. «А где не взялись два ангела Божиих, рекли человеческим да и голосом: – А млад-человек, Федор Тиринин! Ты пьешь и ешь, прохлаждаешься, над собой беды ты не знаешь: твою родимую матушку полонил змей огненный, пожрал тваво коня добраго!» Весть, принесенная ангелами Божиими, поразила отрока-богатыря своей неожиданностью, как гром небесный в ясный день белый. «Он что ел, что во рту было, осталося; что в руках было, положилося», – ведет свою стиховную речь народное сказание: «он стал собиратися, плакаючи и рыдаючи, свою сбрую сбираючи; он поехал далечими, да во те горы во вертецкия, во те печеры гранадерския…» Последнее слово – явное свидетельство постепенного искажения памятников словесной старины. «Подходил млад человек Федор Тиринин ко синему ко моречку: не пройти Федору, не проехать да и Тиринину…» Но не упал духом, что ни час – могутнеющим, млад человек. Как и после побоища жидовского, «он воткнул копье во сыру землю, раскрыл книгу Евангеля. По его умолению, по святому упрощению, где ни взялась Тит-рыба («Кетр-рыба» – в уфимском и оренбургском разносказах, «рыба Кит» – по звенигородскому и рязанскому), а ложилась поперек синего моря, возвещует человечьим голосом: «Млад человек, Федор да Тиринин! А иди по мне, яко по сырой земле!» Внял словам Тит-рыбы царский сын, идет – копьем упирается, переходит море синее. «Подошедши он к печерам змеиным, а сосут его матушку двенадцати-и-змеенышов за ея груди белыя. Он побил-порубил всех двенадцать змеенышов, он брал свою матушку, сажает свою матушку на головку и на темечко, а пошли воврат ко синему морю: подходит млад человек ко синему морю, переходит он по Тит-рыбе, яко по сырой земле…» Но еще не пришло время успокоиться после перенесенных тревог, не последними в молодой жизни были совершенные подвиги богатырские у Федора Тиринина – чада милого царя Констинкина Самойловича. «Увидала его матушка, Феодориса-и-Микитишна, – гласит песенный сказ, – а летит змей огненный, и летит он – возвивается». Ужас охватил сердце богатырской матери сердобольной-чадолюбивой: «А чадо мое милое, – восклицает она, – мы таперь с тобой погибнули, мы таперь не воскреснули: что летит змей огненный, двенадцатикрылых-хоботов!» Но не устрашился двенадцатикрылого змея Федор Тиринин: «он натягает тугой лук, он пущает в змея огненнаго, отпорол сердце со печеньями. Потопляет кровь змеиная, и добру молодцу по белу грудь…» Здесь сказатель-стихопевец, по исконному обычаю стародавних былин-сказок, вдается в повторение. И на этот раз снова стал молить-просить Мать-Сыру-Землю о помощи царский сын: воткнул он копье в землю, раскрыл «книгу Евангеля» и воскликнул: «О, Господи да Спас милостивый! Расступися, Мать-Сыра-Земля, на четыре на стороны, прожри кровь змииную, не давай нам погибнутьи во крови во змииныя!» По-прежнему вняла Мать-Сыра-Земля его (Федора) слезной мольбе: все свершилось – как по писаному. Избегнув беды-напасти, пошел Федор Тиринин путем-дорогою, понес свою матушку родимую. Идет-несет, а сам слово держит к ней: «А родимая моя матушка! Стоит ли мое хождение против тваво и рождения? Стоит ли мое рачение паче тваво хождения?» (В звенигородском разносказе этот вопрос-выклик отнесен в самый конец сказания.) Отвечает умиленная подвигами любящего сына Феодориса-и-Микитишна: «О, млад человек да Федор, да Тиринин! Стоит и перестоити!» Сказание близится к заключительной части своей. «Он (Федор) подходит ко дворцу государеву», – гласит оно. «Увидел его батюшка из палат из белых каменных, он выходит царь Констинкин Самойлович на крыльцо на паратное, закричал царь Констинкин Самойлович своим громким голосом…» А вот и его слова царские: «Вы, гости мои могучие, все люди вы и почетные! Вы пойдите во Божью церковь, звоните вы в колокола благовестные, вы служите вы молебны местные («подымайте иконы местныя, служите молебны честные» – по иным разносказам), вон идет мое дитятко, вон идет мое милое, он несет свою матушку на головке и на темечке!» За этими проникнутыми горячей верою в Бога и неугасимою любовью к сыну словами следует ответная речь последнего, являющаяся заключительным звеном стиховной цепи сказания: «О, родимый ты мой батюшка, царь Констинкин Самойлович! Не звоните в колокола благовестные, не служите вы молебны местные («Не подымайте иконы местныя, не служите молебны честные!»): поимейте вы, православные, перву неделю Великаго Поста. Кто поимеет первую неделю Beликаго Поста, того имя будет написано у самого Господа во животныих книгах!» («Кто поимеет отца и мать свою мою неделю первыю на первой неделе Поста Великаго, тот избавлен будет муки превечныя, наследник к небесному царствию!» – по записанному П.И. Якушкиным разносказу.) Саларевский московский сказ кончается словами, собственно говоря, не имеющими непосредственной связи с предшествующими: «И славен, и прославился, и велико имя Господне его!» В этих словах явственно слышится позднейшее книжное наслоение. Гораздо жизненнее и вместе с тем ближе к простодушному народному первоисточнику славословящий конец гжатского-смоленского разносказа: