Ст. Кущёв - Косьбы и судьбы

«Кто станет отрицать, что делает во мне всё хорошее Бог? Но вопрос о том, внешний ли он, – опасен. Не могу ничего говорить про это. Он – всё, я – не всё, поэтому он вне меня. Но я знаю его только тем, что во мне божественно. Но это опасная и, боюсь, кощунственная метафизика» – Л.Н. Толстой «Спелые колосья» 1887.

Как говорится, «положение хуже губернаторского» – Толстой не представлял, как без бога запустить свою «философскую машину», но именно из-за развитого и ответственного философского самосознания уже не мог даже определить где он:…внутри или снаружи?!

Иногда у него просто «не доходят руки». Сколько потрачено усилий на препирательство с церковью в критике догмата божьей троичности – и снова «Бог» ему нужен всё для того же. Какое «нечто» он под этим понимал? Ведь в каждом положении «заковыка»: «…точно ли верю в то, что смысл жизни в исполнении воли бога?… И невольно ответил, что не верю так в этой определенной форме. Во что же я верю? спросил я. И искренне ответил, что верю в то, что надо быть добрым: смиряться, прощать, любить. В это верю всем существом» – Толстой Л. Н «Дневник» 30 августа 1900.

Тем более что если сам русский народ, всегда поражавший Толстого именно бессознательной верой, встречно предъявлял ему такого же бесформенного, «сверхатрибутного» бога, то почему не взять? Но, отбрасывая лишнее по экономии сил, он порой прибегал к аргументам уже недопустимо исторически упрощённым: «… Кое-что выписал – против троицы» – Толстой Л. Н «Дневник».23 апреля 1884.

Между тем, церковники, со своей стороны, никак не могли здесь не упереться накрепко. Это настолько важно, что вместо «исповедуешь ли Христа?», можно спросить: «Веруешь ли в Троицу?». Похоже, что «дразня гусей», он искренне не понимал их возмущения! Неизвестно, понимали ли они себя сами, это, пусть не элементарный, но всё-таки вопрос античной философии, одной из краеугольных опор христианства, как религии. Христианство во имя революционной, своего прогрессивного исторического периода, роли, должно было из религии «рабов» стать религией всех. Оно вобрало в себя усилиями передовых религиозных мыслителей того времени все подходящие наработки идеалистической философии Платоновской традиции. Все, даже исторически признанные секты современного христианства, начиная с протестантов и кончая мелкими евангелистами разного толка – ничто (как бы они от этого не отрекались), без поддерживающего их, мощного фундамента классической религиозной философии ранней средневековой «доразделённой традиции». (Схожее есть у Павла Флоренского: «Христианство есть и должно быть мистериальным. А что для внешних – то пусть будут протестантствовать…». 37Он критикует обывательскую веру мирян наших дней с противоположной стороны, но в том же самом. То есть «протестантствующим» не обосновать своего существования искони. Как и евангелизм – это вторичное упрощение). Теоретическое значение догмата о «троичности» (пусть при его полном непонимании), должно вбиваться в головы «в тёмную» верующих ортодоксов абсолютно неукоснительно. Но нет и намёка, чтобы Толстого вынесло на изучение исторической обусловленности неких ныне внешне «мракобесных» сторон религии, в виде проработки античной философии с этого угла зрения.

Толстой оказался, что называется, в положении человека «на велосипеде» (на котором с таким удовольствием научился ездить): нельзя и бросить педали, и непонятно куда ехать. Он только хорошо знает, чего не хочет и неустанно выступает в защиту очевидных требований жизни. При этом пребывает в категорическом неудовольствии от вида того, что восторженные последователи уже называли «учением». Он постоянно совершает из него «идеологиченские» побеги.

Поневоле этика мудрецов (философский долг обязывает!) выстривает и его образ жизни в соответствии объявленному «вероучению». Что всегда было их условием «сертификата подлинности» Долг философа предполагает «тотальную» последовательность, но именно это труднее всего и потому встречается редко. Древнегреческие философские школы дают гораздо больше таких примеров, чем наше недостоверное время.

Теперь он даже вегетарианец (в чьи овощные супы Софья Андреевна, в заботе о слабом желудке мужа тайком подливает мясной бульон). Что же Толстой имеет за это?

«…Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, все это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты – теперь такая – я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни вот уже три года.

…Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни – я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство – я ворчливый старик, как все старики… А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо, прежде всего, перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать, – это прежде всего, служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. Мы этим начнем служить другим», – Толстой Л. Н. «Дневник» 4 апреля 1884.

Но странно было бы ожидать и в семье того времени, (когда Закон Божий – школьный предмет и примеры религиозного послушания обычны), радости по поводу предъявленного в упор морально-бытового подвижничества. Влачить эти вериги, при его размашистом характере – дорогого стоит. Толстой вынужден, в том числе, и сам для себя становиться примером философской добродетели, хотя не только не был к этому склонен, но, исключая умышленное зло, в удали разного свойства себя по молодости не ограничивал. Недаром, современные философы так избегают философской этики. Здесь не отделаться блужданием по заоблачным эмпиреям абстракций, здесь «надо соответствовать» в каждый момент самой своей жизнью и на вопрос «что делать?», и «как делать?».

А ведь для решения его задачи нет самой возможности собственно философского движения. По-прежнему нет нужной плотности диалога во всенародной общественной жизни, а не ради учёности. Он обращался к русской философии… но, без сомнения, общественная «тусовка» учёных-философов вызывала в нём такое же отвращение, как раньше «тусовка» литературная. Узкий круг «культурных интеллигентов» будет не стыдно «десантировать» в Европу, как это вскоре произойдёт, но десятки миллионов крестьян могли лишь переводить работный стон в песню «Выдь на Волгу….», но не в самопознание. А Толстой соотносил себя только с такими «действительными» людьми.